Полигон - Александр Александрович Гангнус

твоей основной мыслью, Володя, — он обращался к Каракозову, — я согласен, сажать всех на прогноз не обязательно. Лично я напрямую никогда им и не занимался.

Сева Алексеев был единственным доктором наук в «хозяйстве» Саркисова. Если бы вы спросили, как случилось, что у кандидата наук Саркисова в секторе все же появился один доктор, — спросили у того же Лютикова, Чеснокова, Винонен, Шестопала, то ото всех услышали бы с некоторыми вариациями одно и то же.

Алексеев, при всей внешней простоте и открытости, оказался дьявольски хитрым. Внешне он без сучка-задоринки играл во все игры, какие были нужны, чтобы устойчиво пребывать в фаворе у шефа. Статьи по всем объявленным темам сдавал точно в срок, делал все солидно и надежно — и обставлял весь процесс подготовки доклада и написания так, что как-то само собой складывалось почти основополагающее участие во всем шефа: решающий штрих в графике, решающие фразы во введении и заключении — без детального обсуждения этих моментов у шефа Сева вроде и не мог закруглить дело. А закруглив — так искренне, так мило радовался и удивлялся, как это ему самому в голову такое не могло прийти! Саркисов был весьма доволен работящим, простым, своим в доску, надежным, хотя и неспособным без некоторой подсказки на крупные самостоятельные дела помощником, и как-то само собой сложилось, что, начав с поста начальника камералки в Ганче, стал Сева вторым человеком в секторе.

— Ты не представляешь себе, Вадик, — говаривал, бывало, Женя Лютиков, — до какой степени трудно, с одной стороны, что-то напечатать без привлечения нашего доблестного шефа в соавторы, а с другой — как трудно этого соавторства добиться. Его коронная фраза: «Мне не нужно участие в чужих работах». Не приведи тебя бог принять этот звук за чистую монету. Как не нужно, если из тысячи работ, где он числится в авторах, лишь одна его, самая первая, что-то о технических характеристиках гальванометров… И все вместе эти работы настолько различны, настолько исключают и по сути оспаривают одна другую, что в целом, в сумме дают полный нуль! Нужно, очень даже нужно! Но — соблюди проформу и сделай это творчески. Простой и доходчивой фразой вскрой неожиданную истину, что вот, мол, тогда-то таким-то своим замечанием Саркисыч навел тебя на эту удачную мысль. Он и тут поупрямится: «Не в этом дело» — и порозовеет. Застенчиво так порозовеет. Это хорошая поклевка — но сорвется, если не проявишь настойчивости, не возмутишься: как не в этом, именно в этом, в чем же еще.

Ты должен сделать так, чтобы он искренне поверил как в то, что он действительно участвовал в работе на важнейших этапах, так и в то, что ты сам в это искренне веришь. Значит, заранее всю проформу соблюди, валяй дурака из месяца в месяц и не дай бог где не так что сказать, хмыкнуть, не так взглянуть! Все насмарку, листы летят тебе в морду, ничего-то ты не сделал, все мура собачья. Начинай сначала. И так — пока не научишься. Так вот, Сева ни одной такой ошибки ни разу не сделал.

Возможно, Женя что-то и преувеличивал, с ним такое случалось, но так или иначе шеф на редкость снисходительно, почти по-отечески относился к Севе, даже к такой его слабости, или, если хотите, хобби, как писание сейсмо-абстрактной живописи. Как-то на одном совещании молодых сейсмологов еще действительно молодой Сева прочел очень забавный докладец о том, как бы выглядели недра Земли в сейсмических лучах, если сейсмические волны разной частоты подменить мысленно спектром видимых воли света, привел очень остроумные догадки, причем употреблял такие, всех поначалу веселившие новые термины, как сейсмическая мутность, сейсмическая матовость, сейсмическая глянцевитость и даже сейсмические блики. А когда в докладе что-то забрезжило почти серьезное, вдруг спросил у зала, не желает ли аудитория увидеть, как выглядит земная кора в районе Ганча, просвеченная сейсмическими лучами, и продемонстрировал самую настоящую абстрактную картину потрясающей красоты и колорита в духе Чюрлениса, чем окончательно всех умилил. Доклад Севы одобрили и долго вспоминали о нем, смеясь, как-то не заметив, что при печатании в сборнике статей абстрактное полотно, естественно, выпало, а текст был даже и сухой, с двумя-тремя вполне свежими формулами и весьма любопытным, новым взглядом на старую проблему просвечивания земных недр сейсмическими «лучами». Еще два-три раза веселил Сева публику такими выходками, к ним привыкли, шеф подмахивал уже сопроводиловки на эти странные работы, не читая и не претендуя на соавторство: что простительно приготовишке «с приветом» — несолидно для всемирно известного деятеля.

Как вдруг громом среди ясного неба прозвучало для Саркисова, уехавшего на пару месяцев в Калифорнию и вернувшегося немножко не ко времени, известие, что через неделю — апробация докторской диссертации Севы на большом ученом совете института с привлечением видных имен из «большой геофизики», заинтересовавшихся «сейсмической мутностью» не на шутку. Причем Саркисова не было среди официальных оппонентов и быть не могло, ибо его добродушно-ироническое отношение к Севиной причуде было широкоизвестным фактом, да и не резон кандидату оппонировать на защите докторской…

Саркисов бросился проверять — оказалось, чуть не два десятка работ в самых разных академических и неакадемических, советских и зарубежных изданиях успел Сева тиснуть без всякого соавторства и что в целом это новое научное направление, что уже заинтересовался вице-президент и чуть ли не обещал под Севины идеи целый новый полигон организовать в самом «прозрачном», по Севиной терминологии, месте Союза. Мрачный до неприличия, молча высидел Саркисов ученый совет, единодушно одобривший тезисы диссертации и назначивший срок защиты. А потом начал священную войну на уничтожение Севы, вместе с его диссертацией.

По словам тех же Лютикова и Чеснокова, в этой войне «хитрей» оказался Сева. Но Вадим сразу же после знакомства с Севой, прочитав автореферат его докторской и еще кое-какие работы, не согласился с ними. Сева, конечно, не был простаком, но дело было не в том, что он мог потягаться хитростью с самим Саркисовым, а в том, что Сева был на голову выше и Саркисова, и Лютикова, и, видимо, всех других обсерваторских кандидатов. Это был настоящий исследователь, в его работах увидел Вадим признаки академической культуры, того изящества и остроумия, которое всегда отличало в науке людей талантливых, артистичных от людей просто добросовестных и старательных. Об этом отличии считается неприличным говорить, ибо в науке всегда были еще и бездарные, и недобросовестные и халтурщики, и мошенники, то есть нечто неизмеримо худшее. Но сам выросший в академической домашней атмосфере, знаток истории науки, Вадим умел замечать и ценить даже крупицы настоящего артистизма, настоящего остроумия в научных решениях. Ибо