Полигон - Александр Александрович Гангнус

борьба начиналась не сегодня, и начал ее не Чесноков. И Эдик стал быстро портиться — он решил, что все так и будет всегда: звания и должности придут сами, поскольку он такой — особенный.

Глава десятая

1

Горы были иллюминированы. Огненные валы ползли от подножий к вершинам, дым, поднимаясь невысоко, тянулся длинным шлейфом к востоку, по струе легкого вечернего ветерка, сливаясь с шлейфом от соседней горы, где тоже было свое огненное кольцо, тот — со следующим, и так — до самого горизонта, огни, все ярче разгоравшиеся в сумерках, — и бесконечная лента дыма. В первые же сухие весенние дни по тысячелетнему обычаю пастухи, а кое-где просто отдыхающие и мальчишки пускают эти палы — небезвредные для всяческой живности, опасные и для людей. Сегодня днем Света и Вадим лазили там, наверху, порой спасаясь от стремительно наступающего огня на уже сгоревших черных прогалинах, и сами видели волшебное действие древнего пастушеского средства улучшать пастбища: почти в тот же день из-под теплой золы показываются сочные побеги новой травы. А там, где еще стоит старая трава, пройти почти невозможно — бурьян по грудь и выше, это сухие стебли, колючки, липучие семена, попадающие за шиворот и куда угодно. Горит этот прошлогодний бурьян палко, жарко, пламя — на два-три метра, с шумом, не подступись — не то что остатки прошлогодних газонов в городских скверах. Горели, собственно, не горы, а предгорья, первый эшелон холмов и плоскогорий при переходе от южноказахстанских степей к Заилийскому Алатау. Сами горы, покрытые все еще заснеженными иссиня-черными издали ельниками, увенчанные розовыми закатными снегами и льдами, как безупречно выписанная декорация, украшали задник этой гигантской сцены.

Пахло дымом и весной. Хотелось горячей картошки, испеченной в золе. Вечерняя тишина только подчеркивалась отдельными звуками, доносившимися из-за стелившегося от подножия холма небольшого городка, — звяком ведер, фырчанием машины, взлаем собаки. Сам городок, в квадратах голых пока, торчащих прутьями и ветками садов, с частыми одноэтажными и редкими двухэтажными желтыми зданиями, строго расчерченный на кварталы широтно и меридионально ориентированными улицами, очень напоминал Вадиму виденную когда-то в юности старую Алма-Ату, вернее, ту ее окраину, где жил тогда Вадим и которой теперь — Алма-Ата рядом, в двадцати километрах, — как принято говорить, не узнать.

На окраине городка раскинулся плохо пока спланированный, полудикий парк. В центре его над небольшим прудом возвышалась гипсовая фигура женщины в купальнике, воздевшей с непонятной целью руки ввысь. Примерно в том направлении, куда простирались руки статуи, находилась вершина небольшого холма, который устроителями парка был вовлечен в благоустройство, — там стоял полуразбитый летний пивной павильон и два ряда скамеек — любоваться пейзажем. Дорожка между скамейками была сплошь вымощена подсолнечной лузгой, еще прошлогодней, — летом, в выходные здесь, видимо, бывает людно. Но сейчас во всем парке, несмотря на субботу, было только два человека — Вадим и Света, сидевшие на одной из скамеек на вершине холма.

Все эти дни было работы по горло. Даже в Алма-Ату ни разу не удалось съездить. Только сегодня Вадим, убедившийся, что вчерне все к отчету готово — графика чертежнику заказана, фотографии фотографу — тоже, с текстом только и осталось немного помучиться и перепечатать, объявил первый день отдыха, от которого супруги устали еще больше, чем от работы. С утра в горы ходили, днем — по городу (на рынке купили яблоки и соленый арбуз, у городского ресторана, где дымил мангал, выстояли небольшую очередь и съели палочек по пять шашлыков). Потом поспали и вот, после ужина, разбитые и не очень веселые, сидели над парком и городком, нюхая дымный воздух. Говорили о Саркисове.

— Может, это от старения он такой, — предположила Света. — Говорят, он когда-то совсем другим был. Его многие любили, да и сейчас кое-кто, по старой памяти, особенно здесь, в Джусалах. Даже Марина Александровна Винонен чуть не заплакала вчера, умилилась, молодость вспомнила. Рассказывала: однажды базу в Ганче чуть не закрыли пожарники, несколько раз загоралось, а противопожарное оборудование было плохое. Саркисов возглавил субботник, понавешали багров-огнетушителей, Валерий Леонтьевич сам устанавливал что-то. В конце субботника решили провести испытания кранов и рукавов. Шеф велел пустить воду, схватил шланг — и ну поливать — благо жара за сорок, а вода ледяная. Визг, смех. Левонтьич сам чуть не падал от хохота — ты можешь его таким представить? Марину Александровну облил, а она схватила другой шланг — и его. Кто кого — минут пять дуэль длилась — и женщина победила! Сдался Валерик — она так его называет за глаза, а раньше, видно, и в глаза. И никакой тебе злобы. А сейчас… Только поздороваются — и уже рычат друг на друга. Мне иногда кажется, они все больны. И болезнь эта — старость.

— Что-то уж больно эта болезнь заразная, — желчно отвечал Вадим. — Меня, видно, уже заразили. И дуэль у нас совсем не смешная. Скорее, скучная, на измор. Все время он пытается наше больное место нащупать. Пробует орать — я не пугаюсь и не отступаю, доказывает, что Лютиков и Чесноков все сделали, я спрашиваю, что сделали — кроме того, что написано в наших с тобой отчетах, и он замолкает — рассказывать нечего, но пытается сделать вид, что не хочет рассказывать, вдруг я их работу присвою. Но тут его позиции слабы — никто не верит, что это они, а не мы, — ни Сева, ни Феликс, ни, конечно, Каракозов и Винонен. А вот вчера он почти угадал, нащупал. Знаешь, в чем он нас обвинил?

— В том, что и результата никакого нет? Что скандал на пустом месте? — Света до сих пор никак не могла поверить, что результат, полученный ими и неизвестно зачем так понадобившийся начальству, реальность, что он есть и что это всерьез.

— Да нет, что ты. Этот путь для него заказан. Новый результат им самим так уже разрекламирован, отступать некуда… Нет. Он обвинил нас в предательстве! Мы для него перебежчики — вроде Кота, только в обратном варианте. Лютиков, говорит, и Эдик — ваши близкие друзья, они столько для вас сделали, расписал, как они уговаривали его нас в обсерваторию принять. Вы, говорит, и раньше знали, сколько у них врагов. А теперь… Пусть, говорит, вы что-то и сделали — но ведь вместе с ними, под их присмотром и уж во всяком случае при их помощи, они же ваши научные руководители, сейчас вся наука, говорит, коллективно создается. И на первом месте — руководители, организаторы этого коллективного творчества, а не формальные исполнители. Любого, говорит, руководителя можно обвинить в присвоении, утопить, что вы и делаете — по отношению ко вчерашним ближайшим друзьям. Ни я, говорит, да и никто впредь не захочет работать