ВСЕ НА ЗЕМЛЕ - Олег Кириллов

— Теть Лида… Почему вы не вступились за Василь Прокофьевича? Ведь он прав?

Она глянула на него так, будто впервые увидала. Помолчала, потом сказала совершенно серьезно:

— Ты очень многого не понимаешь, Эдик. Это сложно.

— Я все понимаю. Вы просто не хотите огорчить Коленькова. Он для вас царь и бог. А Любимов прав.

— Понимаешь, Эдик… Мы опаздываем со сроками. Очень скоро должны быть готовы проектные документы по всей трассе. Наш участок еще не проработан. Если мы опоздаем, мы задержим очень нужное стране дело. Приходится чем-то жертвовать. А Виктор Андреевич, ты сам видишь, делает все, чтобы закончить работу в срок. Он взял на себя самый большой объем.

— Но ведь Любимов прав?

— Прав. Реликтовый участок тайги может погибнуть. Просека пройдет по самому центру увала, по центру массива… Ширина — четыреста метров. Будут проведены коммуникации, в перспективе — автомобильная дорога.

— Тогда надо задержать сроки, но не трогать тайгу. Теть Лида, ведь все так просто… Приедем сюда на будущее лето. Закончим работу.

— Сроки предусмотрены государственным планом. Их нельзя нарушать. Ты смотри вперед, Эдик, а то мы с тобой в дерево врежемся.

Эдька сноровисто двигал рычагами:

— Ваш Коленьков… Карьерист он. Ему хочется побыстрее отчитаться. А Василий Прокофьевич — другой. А вы его не поддержали.

— Ты становишься несносным, Эдик. Я прошу тебя, прекрати на эту тему. Почему ты берешь на себя право судить других? Ты сам работаешь не так уж хорошо. С тобой нянчатся.

Эдька нахмурился и замолчал. Было обидно, что самый близкий здесь человек не понимает его. Случай с Любимовым возбудил в нем давнишнюю неприязнь к Коленькову. Теперь Эдька понимал начальника партии очень хорошо: ему на все начхать, кроме его драгоценнейшего будущего. Как же, мечтает, что его именем село назовут. Дудки тебе… Любимов в тысячу раз больше заслужил. И биография у него какая. Квартира в Ленинграде, а он здесь сидит сколько лет уже. И один на свете. Сын не в счет, в другой семье воспитывался. А он Василия Прокофьевича так, запросто, шутя с дороги убрал. Чтобы не помешал. И теть Лида тоже… Видно, симпатии к этому горлопану сильнее обычного чувства справедливости. А что в нем она нашла? Орет на всех да угрожает. Работает, да, тут ничего не скажешь, он сам на себе многое тянет. Это уж его личное дело. Он — воспитатель. А с ним все в конфликте.

Теть Лида, видно, жалеет, что сорвалась. То и дело поглядывает на него, будто заговорить хочет. Пусть помучается. Он к ней так, а она…

Повороты, повороты. Кедровник на склонах невысоких сопок. Справа, в низине, голубеет вода. Одно из бесчисленных таежных озер. Красота-то какая. Если б здесь дороги покрепче, так тут туристов больше было бы, чем в Крыму. Да гнус с комарней убрать куда-нибудь.

Оглянулся назад. Вездеход с Коленьковым ныряет в выбоины. Не отстает. С ним, на заднем сиденье, Катюша. Как же, вся зарделась, когда он ее пригласил ехать вместе. Симпатия давнишняя. Все время его к теть Лиде ревнует.

Вчера вечером подошел к Эдьке Савва. Сел на бревно рядом, покашлял:

— Скучно… Может, костерок запалим, а?

Эдька понимал его. Обычно каждый вечер Савва и Любимов жгли костер. Это было своеобразным ритуалом, потому что у теть Нади была громоздкая железная печка для приготовления еды, которую возили на специальном прицепе. На стоянках над ней натягивали брезентовый полог, под которым и колдовала повариха. А костер нужен был Любимову и Савве для другого. Они садились друг против друга и тихо беседовали, а иногда и просто молчали. Но костер полыхал каждый вечер. И вот теперь, после отъезда Любимова, Савва мается.

— А что, я не против… Могу и за сушняком сходить.

— Сам я, — обрадованно сказал Савва. — Ты тут ишо ничего не знаешь. Так я пошел.

Он приволок целую гору сучьев, сноровисто запалил костер.

Затянуло все вокруг дымом, и сразу смолк голодный писк комаров. Эдька закашлялся и слезящимися глазами не видел, а угадывал в дыму неподвижную фигуру Саввы, сидевшего на вязанке хвороста в позе древнего языческого бога.

— Ты вот скажи мне, пацан, — Савва дождался, пока дым разнесет тихий вечерний ветер, — вот что мне скажи… Ты-то как сюда из города? Тебе зачем тайга-то? Она ведь сильного мужика привечает, самостоятельного… Хозяина вроде… Ежели, скажем, я по тайге иду, а какой охотник костерок жег, притоптал чуть и подался по своим делам. А уголья тлеют. Я огонь водицей залью, хотя потом два дня и пить будет нечего. Вот как хозяин-то в тайге вершит дело. Тайгу понимать надо, потому как она вроде человека. Иной раз зла, а больше добра. И, вроде человека, сама себя защитить не может. А в стране нашей огромной, в России, такого богатства больше нету, как тайга. Горы есть, окияны есть, степей сколь хошь, а все не такой ценой определяется… Это мне все Василь Прокопич сказывал. А он понимает.

Эдька плечами пожал:

— Не знаю… Захотелось глянуть, как все здесь.

— По душе пришлось аль в бега надумал?

— Не знаю.

Савва кивал лохматой головой:

— Дела-а-а…

Какая-то многозначительность была в молчании у костра. Савва поглядывал на Эдьку то с улыбкой мимолетной, то внимательно. Видно было, что разговор, начатый несколько минут назад, он продолжает уже сам с собой, потому что вдруг возьмет и прищурит глаза, руками разведет, будто говорит: «А что сделаешь? Так уж получилось…» Эдька наблюдал за ним, стараясь делать это незаметно. Больше всего глядел на руки Саввы, крупные, с длинными костистыми пальцами, лежащие на коленях в те минуты, когда не требовалось подбрасывать в костер сучья. Удивляло то, что они могли быть совершенно неподвижными в течение длительного времени. Эдька попробовал и не выдержал двух минут.

— Разве ж можно так? — Савва вдруг глянул на Эдьку. — Ему-то дело важней, чем зарплата. А его, сказывал, в архив определяют. Бумажки сортировать. Уедет ведь.

Удивительным было то, что Эдька знал, к чему относится эта неожиданная тирада. Савва переживает за Любимова; он никак не мог отвыкнуть от мысли, что Василия Прокофьевича нет в лагере, что теперь он не будет ходить в тайгу.

Это был замечательный вечер. Когда костер начал гаснуть и темнота приблизилась к пепелищу, Савва тяжело поднялся:

— За водицей слетаю к речке… Ты иди, пацан. Коли что, ты не стесняйся. Душа в тебе есть. Я тебе такое в тайге покажу… А ты про Савву дурного не думай. Я душой болею за Прокопича.

Слова Саввы были как бы предложением дружбы, и Эдька понял это и был благодарен ему за сказанное.

— Я все понимаю, — Эдька положил ему руку на плечо. — И я вам очень буду благодарен. Мне очень хочется в тайге походить.

— Ну-ну, — одобрительно улыбнулся Савва, — Это мы запросто. Слышь, я все тебя никак не запомню, как кличут… Убей, не получается.

— Эдик… Мама так назвала, когда я родился. А отец Федей хотел.

— Во-во… Федя — это хорошо. Отец твой правильно плановал. Ты меня извиняй, малый, коли я тебя по-русски звать буду, Федей… Мне все энти клички не наши — они вроде бы обидными кажутся… Вроде вот тебя обижаю, коли так назову.

— Пожалуйста, — засмеялся Эдька. — А ваше отчество как?

— Саввой зови… Отчество ни к чему… Привык уже.

… И снова повороты. Катюша вчера не выходила совсем. То ли сердится, то ли переживала из-за Любимова. Она с ним все время работала. Вот и пусть теперь подумает про своего дорогого Коленькова. Ведь по его вине ушел Василий Прокофьевич.

Теть Лида дремлет, откинув голову назад, к задней стенке кабины. Трактор переваливается с боку на бок, преодолевая зыбкую осыпь на склоне сопки. Куда несет дьявол Котенка?

Из-за пихтача, обступившего со всех сторон, заблестела река… Она просматривается сквозь густые ветви серебристым, режущим глаза блеском в лучах неяркого осеннего солнца. Еще два крутых поворота — и Эдькина машина выбралась на площадку у берега реки, где уже чихал, теряя обороты, мотор котенковского трактора.

Вездеход Коленькова мелькнул мимо, вырвался вперед, затормозил у воды. Начальник партии выбрался из машины, громко хлопнул дверцей. Его голос прозвучал бодро и весело:

— Ну, давай располагайся… Теперь уже не будем переезжать до самых морозов, до белых мух… Тут теперь наш дом.

2

У Михайлова вот уже несколько дней побаливало сердце. Заглянул к доктору Косолапову. Тот послушал, посоветовал меньше нервничать, отдыхать при возможности. А какой тут отдых? Пока не добили зерновые — никакого продыха. А с зерновыми покончили — готовься к новой кампании — свекла на подходе. И опять мотайся по хозяйствам, опять проверяй складские помещения, транспорт. А тут на тебе все организационные вопросы, обмен партийных документов. Вручение билетов чуть ли не через день. Владимир Алексеевич занят постоянно, кому же дела завершать, если не Михайлову?