ВСЕ НА ЗЕМЛЕ - Олег Кириллов

Не выдержал малость с Рядновым. Ах ты ж, сукин сын. А? Петя Ряднов, бессловесный и исполнительный Петя — и вдруг… Что с людьми похвала делает? Сразу грудь колесом — и он уже гений. Его не тронь, его не обругай. И замечаний ему, пожалуйста, не делай. А то он и фыркнуть может.

И все же терять его было неразумно. Работник отличный. Работоспособность как у вола. И без претензий особых. Даже квартиру перестал просить. Гордый. Ничего, подождет еще. Холостой. Другие вон семейные в общежитии живут. Или на частных квартирах. Ах ты ж, беда… Погряз он во всех этих суетных вещах. Дело бы делать. Съездить бы в Москву, добиться быстрейшего одобрения проекта. И запускать на площадку бульдозеры. С управляющим «Рудстроя» оговорено. Карьер у него в плане. Потом котлован водой зальет… Земснаряд пустить. А там дренажная система войдет в строй… И первый взрыв… Дожить бы до руды новой… В руках бы ее помять, между пальцев. Почувствовать, что карьер живет, и тогда шут с ним, можно и на пенсию. Глотать капли и лекарства, вести душеспасительные беседы с доктором Косолаповым, в саду возиться с Олей, орошать и опрыскивать деревья. Приятное занятие. Только до этого — карьер… Настоящий, такой, чтоб под занавес не стыдно было. А может, рокотовский карьер быстрее пошел бы? Ведь там не переселять людей. А для них еще нужно жилье строить. Нет, это был бы карьер Рокотова. Об этом все знают. Это был бы не его, не дорошинский карьер. А ему нужен свой, выношенный в замыслах от начала до конца, чтобы стать на краю обрыва, а внизу перед тобой чтоб змейками дальними ползли поезда с рудой и экскаваторы-гиганты казались спичечными коробками. И чтоб богатая руда потоками. Ах, как хорошо…

Мысли тревожили, не давали покоя. И когда Григорьев предложил посмотреть рокотовские расчеты, взял их без умысла. Хотелось знать: глубоко ли глядит Володька? Не перехватил ли? И уже через первые пять минут понял — если концы сойдутся с концами, то под таким делом и свою подпись не постеснялся бы поставить. А когда ребята ушли, потребовал у жены справочник, водрузил на нос очки и стал вычислять. И чем больше он возился с рокотовскими чертежами и расчетами, чем больше изучал карту площадки, тем крепче становилась уверенность: да, это настоящая работа. В некоторых местах он видел руку Григорьева, в других — Петькины находки, а в целом это было дело. Иногда у него даже гордость душу переполняла: это он ведь собрал вместе этих ребят. Ах, бродяги, ах, папуасы…

В четвертом часу, решившись, он позвал жену. Тяжело перевернувшись на бок, снял с носа очки и сказал ей:

— Ты б Володьке позвонила. Скажи, что прошу вечерком зайти.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Уезжал Любимов. Они вернулись с Коленьковым на четвертый день с вертолетом. В тот же вечер Василий Прокофьевич стал передавать свои бумаги теть Лиде. Эдька заметил, что все чуть взвинчены. Коленьков подчеркнуто доброжелателен, заводит разговор со всеми, дает закурить привезенной из экспедиции «Шипки». Теть Лида сердита и отказалась поговорить с Эдькой, когда он, как обычно, пришел вечером к ней. Савва Турчак возился в палатке Любимова, собирал его вещи и тихо ругался. Тетя Надя попросила Эдьку принести два ведра воды из реки и, когда он исполнил ее просьбу, взяла его за рукав:

— Зачем же так, а? Ведь он уже на моей памяти двенадцать годов из тайги не вылазит… Совесть бы поимели… Человек душою к месту прикипел.

Один Котенок, закрашивая на вездеходе царапины свежей зеленой краской, сказал Эдьке:

— А шут с ними… Оба хороши… Петухи. Рощи в тайге не поделили. По мне был бы хомут, а кому его на тебя надевать — всегда сыщется. Вон опять план по изысканиям недотягиваем. Значит, прогрессивки снова не будет. На кой черт мне такая работа?

Катюша плакала у себя в палатке. Эдька два раза подходил к пологу: он был задернут изнутри. Окликнул ее, она сказала необычным, с прононсом, голосом:

— Я зареванная, Эдик… Ты иди, я потом.

Любимов вышел из палатки теть Лиды очень скоро.

Подошел к Коленькову, сидевшему на чурбачке. Начальник вынул планшет, положил его на колено, пристроил на нем поданную Любимовым бумагу и расписался в ней. Любимов аккуратно сложил ее вчетверо, спрятал в кошелек.

Эдька ждал, что они поговорят о чем-либо, однако Любимов молча повернулся и пошел к себе, где громыхал чем-то в сердцах Савва Турчак.

В этот вечер, впервые за все время пребывания Эдьки в партии, в лагере было тихо. Василий Прокофьевич сидел на берегу и жег маленький костер. Савва время от времени подносил сухие сучья, возникая из темноты неожиданно и бесшумно, и садился напротив Любимова с лицом каменным и неподвижным. Блики костра, бледные и дрожащие, выхватывали из сумрака то одну, то другую из столпившихся вокруг сосен. Василий Прокофьевич вдруг спросил Эдьку:

— Ну, а у вас по какому поводу мировая скорбь, юноша?

— Так.

— Не возникало желания уйти из тайги?

— Было такое.

Любимов кивнул головой, соглашаясь с тем, что это вполне естественно, и вдруг сказал Савве:

— Ты помни, о чем я тебе сказал… Без тебя они тут пропадут. Трех человек и так не хватает.

— Я-то при чем? — голосом неожиданно высоким вдруг выкрикнул Савва. — Нянька я, что ли?

— Так надо!

Савва махнул рукой и пошел вновь в темноту, хотя хворосту уже наносил больше чем достаточно. Теперь он шумел валежником в зарослях словно медведь, продирающийся сквозь чащу, и это должно было означать, что он находится в чувствах крайне расстроенных.

— Уходите? — спросил у Любимова Эдька.

— Да… Когда-то у человека появляется необходимость уйти, хотя ему этого и не хочется.

— А вы оставайтесь. Все вам сочувствуют.

Василий Прокофьевич усмехнулся:

— Нельзя… Как говорил один авантюрист из древней истории, Рубикон перейден. Отступать поздно. Поеду в столицу, похожу по инстанциям. Постараюсь объяснить товарищам свою точку зрения. Может быть, что и выйдет. Как вы полагаете?

— Обязательно выйдет. Вы обратитесь к моему дяде, мужу теть Лиды. Он — крупный журналист. Он обязательно вам поможет. Хотите, я напишу ему письмо?

— Спасибо… Не привык с протекциями. Уж как-нибудь сам.

Снова пришел Савва. Бросил сучья, пробурчал недовольно:

— А вы мне тоже не указ, Василь Прокопич… Сам имею право.

Любимов охотно согласился:

— Конечно… Только ведь я тебя прошу.

— То-то и оно… Они вас побоку, а вы про их интересы беспокоитесь. Награды да премии будут Виктору Андреевичу, а работа все была ваша.

— Не говори глупостей, Савва.

— Савва глупый, конечное дело, да только и у меня глаза при месте. Что к чему — смекаю.

На этом и закончился разговор. Утром прилетел вертолет, и Любимов распрощался со всеми. Эдьке, у самого трапа, протянул маленький наручный компас:

— Берите… Вещь недорогая, но надежная… Двадцать три года ходил с ним по тайге. Не подводил никогда. А ремешок замените. Он еще послужит.

После отъезда Василия Прокофьевича в лагере стало как-то совсем скучно. И когда Коленьков объявил, что завтра надо переезжать в новый лагерь, поближе к человеческому жилью, это вызвало оживление. Начали укладывать в прицепы нехитрый скарб, закатывать бочки с горючим. Во второй половине дня Котенок поехал на тракторе с первым прицепом, с ним — Савва. Они должны были приготовить площадку, нарубить жердей. Вернулись утром следующего дня, и Котенок восторженно рассказывал, что до Яковлева — небольшого таежного села — совсем рукой подать: восемнадцать верст, что в бинокль они очень даже хорошо разглядели вырубки на берегу речки и видели даже крыши домов. На несколько часов в лагере началась суета, и только перед самым отъездом Коленьков своим распоряжением вновь вызвал недовольство механика:

— Ты вот что, Макар Евграфович… Свой трактор передай Рокотову. Сам садись на его машину. Дело важное, тут не до принципов.

Пошумел Котенок, но приказ выполнил. Загрузил в Эдькины прицепы самое главное — движок, ящики с инструментами, палатки. Велел двигаться след в след. Коленьков походил по площадке, поднял оброненный кем-то молоток, сунул его в кузов вездехода. Залез за руль, усадил рядом тетю Надю, потому что теть Лида выразила желание ехать с Эдькой. Коленьков пожал плечами и велел Котенку трогать.

Макар Евграфович не торопился. Вытирая тряпкой замасленные руки, подошел к Эдьке:

— Не газуй, как бешеный… Выжал сцепление — и помаленьку… Мотор только что перебрал. Новые клапана поставил.

Наконец колонна двинулась. Впереди Котенок, за ним Эдька. Замыкал движение Коленьков на вездеходе.

Дороги как таковой не было. Ехали по старой просеке, уже поросшей молодняком. Котенок вчера проломил в полном смысле этого слова тропу, и теперь Эдьке нужно было учитывать сплошные повороты между деревьями, в которые нырял трактор Котенка. Задний борт его прицепа Эдька не отпускал дальше чем на пятьдесят метров, суетливо двигая рычагами и с тоской думая о том, какая все-таки прелесть вездеход по сравнению с этой неуклюжей махиной, которая и разворачиваться-то как следует не умеет. Но так было первые два полчаса дороги, а потом Эдька уже настолько наловчился, что управлялся полегче. А может, просто потому, что выбрались на сухую землю и под гусеницами уже не пузырилась взбитая и круто перемешанная грязь. И хотя трактор кидало на ухабах и корнях деревьев, хотя то и дело приходилось глядеть, чтобы при поворотах не задеть прицепами стволов деревьев, Эдька завел разговор: