Брат мой, враг мой - Митчел Уилсон

– Я знаю только одно: Брок стал нам поперек дороги и мне он осточертел, – заявил Кен. – Надо найти способ отпихнуть его в сторону.

– Если ты хочешь отпихнуть Брока только из-за личных счетов, то забудь об этом, – сказал Уоллис. – Если же потому, что он мешает работе, тогда другое дело.

– Ну вас обоих с вашими тонкостями, – рассердился Кен. – Не всё ли равно, потому или поэтому? – Он отвернулся к окну, бледный, со страдальческим выражением лица. За его спиной наступило молчание. Кен ушел в свой одинокий мирок, куда никто и никогда не мог проникнуть, а Дэви даже не сделал попытки вызвать его оттуда.

– Надо придумать, как спихнуть его с нашей шеи, – бормотал себе под нос Кен. Лицо его становилось всё сумрачнее, и, когда он обернулся, у него был больной и измученный вид.

– Очевидно, придется и это взять на себя, – произнес он. – Пойду поговорю с ним.

– С Броком? – спросил Дэви.

Кен ответил не сразу. Он бренчал ключами от машины, подбрасывая их на ладони, и возле крепко стиснутого рта его играли желваки мускулов.

– Да не с Броком, – горько сказал он. – Несмотря на все твои умные речи, ты так разомлел от любви, что толку от тебя не дождешься. А Марго так давно отошла от нас, что я уже и не помню, когда это случилось. Ну, черт с ней и черт с тобой. Всё должен делать я – как всегда. Я сейчас еду к Волрату. Увидимся с тобой дома.

– К Волрату! – Дэви был поражен. Он встал и подошел к брату. – Зачем ты пойдешь к Волрату?

– Заключить договор.

– На что?

– Не знаю!

– Но что ты ему скажешь?

– Не знаю!

– Тогда зачем ты идешь?

– Чтоб спихнуть Брока, вот зачем! Мне безразлично, что придется пообещать Волрату или как его упрашивать; никто не смеет вырвать у нас из рук нашу работу, пока мы сами её не выпустим. Так что не пробуй отговаривать меня, Дэви, и, ради бога, не ходи со мной! – крикнул он. – С этим человеком я должен говорить один на один!

Он стремительно повернулся, распахнул дверь и вышел, даже не потрудившись закрыть её за собой. Дэви, не отрываясь, следил, как Кен шагал вниз с холма, но тот не оглянулся.

– Бедняга, – произнес Уоллис. Обернувшись, Дэви увидел, что старик пристально смотрит в открытую дверь. – Он сам не знает, какая сила его гонит.

– А какая сила гонит нас обоих? – с отчаянием воскликнул Дэви. – Можете вы это сказать? Иногда мне кажется, что мы способны на убийство. А почему? Мы оба чувствуем насущную необходимость поступить так-то, сделать что-то и что-то доказать. Тех, кто становится нам поперек пути, мы ненавидим. Тех, кто нам помогает, – любим Что в нас сидит такое?

– Представь, что ты умираешь с голоду, а у тебя отнимают еду или что у тебя есть женщина, по которой ты сходишь с ума, и кто-то запер дверь её комнаты. Разве ты не чувствовал бы, что способен на убийство?

– Это другое дело.

– Нисколько. Каждый раз, как мне попадает в руки газета, я спрашиваю себя: «Что случилось с нашей страной?» Но я мог бы и не спрашивать. Я и так знаю, что с ней случилось.

– Какое мне дело до страны! Я говорю о себе и Кене.

– Вот и я тоже! Всю свою жизнь я смотрю, как что-то постепенно уходит. С тех самых пор, как я впервые поступил на работу. Известно ли тебе, что когда мне было пятнадцать лет, я работал на постройке одного из первых «мониторов»? Видишь, о каких давних временах я говорю. В те дни всякий, кто трудился не покладая рук, в конце концов мог найти в этой стране свое место. Было на что надеяться, поэтому и жизнь казалась легче. А ведь работать было куда труднее, чем в наше время. Теперь же всё до того легко – сущие пустяки. Всё, что надо, за тебя сделает машина. Но жизнь стала хуже, потому что исчезла одна вещь – и притом очень важная.

– Поговорим обо мне, – взмолился Дэви. – Ради бога скажите, что мне точит душу?

– А вот то самое, что теперь исчезло. Знаешь, что это такое? Вот! – Старик вытянул обе руки. – Работа руками, вот что исчезло! Я не о каторжном ручном труде говорю. Те времена прошли, и слава богу. Создавать что-то своими руками – вот о чём я говорю. Человеку это необходимо, как воздух. Это инстинкт, который сейчас глушат, – инстинкт мастерства, потребность сделать своими руками и на свой собственный лад то, что ты придумал. Вот такого теперь уже нет. Даже названия этому не существует, и, когда человек начинает тосковать, он даже не знает, отчего. Он просто чувствует, что задыхается, и тогда в страхе начинает метаться и корчиться. Вот что тебя точит.

– И всё-таки непонятно, почему всё на свете сводится к спорам, борьбе, проклятиям и интригам из-за денег. Кажется, мы с Кеном только этим и занимаемся с тех пор, как стали работать. До чего это противно! – озлобленно воскликнул Дэви. – Не желаю больше так жить!

– А придется, – грустно сказал старик. – Деньги – это общепринятый язык. Он стал распространяться, когда я был ещё малым ребенком, вскоре после Гражданской войны. Деньги говорят всюду, куда ни повернись. Считается, что делать деньги – главная задача твоей жизни. Всё прочее – грех. Наша страна хвастается, что она изобрела всё, что есть на свете полезного. На самом деле изобрели мы только одно – массовое производство. Но если есть в мире что-то такое, где нет места мастерству человеческих рук, так это конвейер.

– Ну и прекрасно! – сказал Дэви, отворачиваясь. – Это к нам не относится. Наша работа не имеет ничего общего с конвейером.

– Нет, имеет. Вы оба – инженеры в стране, где движется конвейер, где от его вибрации у всех под ногами дрожит земля. Будь вы не инженерами, а учёными, вы, может, этого не ощущали бы так сильно, но тогда вы бы не жили в настоящей Америке, в так называемой богатой Америке. Однако вы не учёные, потому что у вас другой подход к науке. Учёные – люди совсем иного склада, чем вы или я. У них вечный зуд понять что-то, что до сих пор было непонятно. Инженеры же хотят создать то, чего ещё никогда не было. Вот в чём разница. Тебе или мне одних только знаний мало, а тем людям мало только создавать.

– Между инженером и учёным не такая уж большая разница, – медленно сказал Дэви. – Мы с ними следуем одной и той же традиции. И мы и они одинаково считаем, что наша работа должна изменить мир для людей.

– А я и не говорю, что инженер значит меньше, чем учёный. Я хочу сказать, что та маленькая разница, которая делает человека одним из них или одним из нас, порождает огромную разницу между тем миром, в котором живем мы, и миром, в котором живут они. Когда ты изобретаешь что-то практически полезное, твое изобретение становится собственностью конвейера, а конвейер – это бизнес. Даже если это тончайшая работа, в которую ты вложил всю душу, всё равно бизнес – воздух, которым приходится дышать изобретателю, и язык, которому он волей-неволей должен выучиться. Запомни это, мальчуган, тут вся история твоей жизни, как и моей тоже.

Глава восьмая

В сизых ветреных сумерках Кен гнал машину по пустынным улицам. Завод Волрата находился на другом конце раскинувшегося по равнине города. Небо в той стороне уже подернулось серой дымкой, сквозь неё проступали алые полосы заката. По улицам вихрем носились сухие листья; шины с хрустом подминали их под себя. Кен спешил, словно боясь опоздать к назначенному часу, хотя, насколько он знал, в такое время вряд ли можно застать Волрата на заводе.

Полководец, храбро сражавшийся в проигранной битве, с беспросветным отчаянием в душе пускается в скорбный путь к месту капитуляции, волоча за собой поверженные знамена. Но с каждым шагом в нем постепенно начинает теплиться надежда на то, что в конце концов справедливость восторжествует и нынешний победитель будет разбит в будущих сражениях полководцами других армий. Потом и эта надежда тускнеет. И в конце своего одинокого пути побежденный вождь желает только одного – чтобы его не заставили стоять на коленях, а в самую последнюю минуту он уже пытается сторговаться с судьбой: «Если победитель не станет унижать мою гордость, я полюблю его; а уж если я смогу его полюбить – значит, то, что я потерпел поражение, правильно и справедливо и на свете есть правда».

Но Кен вряд ли мог сказать, в какой, собственно, битве он сражался и что собирается сложить к ногам победителя. Сердце его сжимала тяжелая тоска, от которой можно было задохнуться, если б причиной её не являлась злобная ненависть к Броку. Кен ненавидел его не за то, что он грозил предать их, а за его неумолимость – черту, по мнению Кена, свидетельствующую о бесчеловечности. Волрат – тот, по крайней мере, человек страстный, порывистый, самолюбивый. Кен нехотя признался себе, что Волрат начинает вызывать у него невольное восхищение.

Когда Кен подъехал к заводу, уже стемнело, темная громада здания неясно чернела между двумя ещё более темными массивами неба и земли. «Крайслер» подкатил к железным решетчатым воротам и остановился, освещая фарами пустынный двор. Кен уже хотел было повернуть обратно, но в это время у ворот появился ночной сторож. Колеблющиеся лучи фар, похожие на указательные пальцы, уперлись в тускло блеснувший «кэнинхем» Волрата, который одиноко стоял у стены.