Да – тогда и сейчас - Мэри Бет Кин

с косами и бантиками. Его жена умерла от какой-то желудочной хвори в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. В том же году, за три дня до Рождества, мать Энн ушла из дома, оставив на каминной полке перламутровую брошку и несколько фунтов, и, полностью одетая, даже не скинув туфель, погрузилась в бурные воды Киллини-Бич. В первый раз сосед остановился у валуна, обозначавшего границу земли Килкойнов, и сказал: «Подожди-ка, Энн», схватил ее за плечо и за бедро и крепко прижал к себе. Это было почти как объятие, но Энн не стала обнимать его в ответ, а он прижимал ее все крепче, и чем крепче прижимал, тем сильнее дрожал. С его телом под одеждой творилось что-то странное.

– Нас девочки ждут, – сказала Энн, и тогда он наконец отпустил ее, ошеломленную, напуганную и ничего не понимавшую.

Что это было? Может, ничего особенного, думала Энн, пробираясь сквозь крапиву. Лодыжки у нее горели огнем.

В Англии у Энн появилась подруга по имени Бриджет, которой она решилась рассказать о мистере Килкойне, о том, как он сначала лапал ее через одежду, а потом стал отводить на сеновал.

– Но, Энн, почему ты это терпела? Почему не могла найти предлог, чтобы туда не ходить? – спросила Бриджет. – У нас в лавке рядом с домом работал мужчина, похожий на твоего мистера Килкойна, но я всегда говорила ему, что меня ждет мама и вот-вот пойдет искать. А потом убегала.

Они сидели на низкой школьной ограде на окраине Лондона. Обе работали сиделками в больнице, обе были из Ирландии и снимали квартиру в складчину с компанией таких же девчонок-ирландок, нашедших друг друга по объявлению в газете.

Почему она это терпела? Ответа на этот вопрос Энн не нашла даже сорок лет спустя. Однажды она едва не отправила вместо себя сестру. Сестра была моложе ее на год, но казалась взрослее и, как болтали в школе, уже встречалась с парнем. Когда мистер Килкойн заявился к ним в очередной раз, Энн не стала надевать кардиган, как обычно, а заявила, что плохо себя чувствует.

– Пусть Бернадетт сходит, – предложила она.

Отец выключил радио и нахмурил густые брови. Бернадетт перестала ковырять ногти. Получилась немая сцена, как в школьной пантомиме. Но прежде чем Бернадетт или мистер Килкойн успели что-то сказать, Энн добавила:

– Правда, девочки ко мне привыкли.

Когда она возвращалась домой, отец спрашивал, как там дочки Килкойна. Когда все началось, младшие еще носили ползунки. Бернадетт заваривала чай, садилась в углу и от скуки раскачивалась на стуле. В тот день, когда мистер Килкойн первый раз сунул ей под платье холодные руки, которыми с утра принимал теленка у коровы, Энн почти решилась признаться. Но отец пил чай и слушал радио, а потом набил трубку и вышел из кухни. Глядя, как он шагает через маленький двор к коровнику, Энн поняла, что, даже если все расскажет, ничего не изменится. Ее признание повиснет между ними в пустоте, как мамина смерть. Бернадетт ускакала на улицу, где ее ждал приятель.

Энн почти сразу пожалела о том, что разоткровенничалась с Бриджет. Оттого что она притащила эту историю в Англию, жить там стало противно. Два года спустя, наученная горьким опытом, Энн решила не брать в Америку ни крупицы Ирландии. В Нью-Йорке она пошла учиться, накупила новых блузок, сделала стрижку как у Джеки Кеннеди и о родине больше не думала.

Однако во время бесконечных бесед с врачами сначала в хорошей больнице, потом в не очень хорошей Энн усвоила один урок. Начало жизни – самое важное, самое весомое время. А иначе зачем мозгоправы с таким упорством расспрашивали ее о юности, хотя случай, из-за которого она угодила в больницу, произошел намного позже? В день отъезда она решила никогда больше не оглядываться назад, но прошлое за ее спиной не исчезло и, словно тень, следовало за Энн, куда бы та ни направлялась. Женщина, которая несколько часов добиралась по шоссе в Нью-Йорк, чтобы впервые за много лет увидеть сына, и девочка, пробиравшаяся сквозь крапиву в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, были одним и тем же человеком. Тело, произведшее на свет двух сыновей, было тем же телом, что цепенело, когда над ним нависал, тяжело дыша, мистер Килкойн.

Знал он об этом или нет, начало жизни определенно что-то значило и для Питера. Годы, проведенные в звенящей тишине родительского дома в Гилламе, не могли пройти без последствий.

Энн была готова ездить в Нью-Йорк хоть три раза в месяц, проводить за рулем по четыре часа, а потом сидеть в засаде шесть, восемь, а если понадобится, и двенадцать часов. Чтобы скрасить ожидание, она включала в машине радио и слушала интервью со знаменитостями, советы, как правильно фаршировать индейку и как спастись из тонущего автомобиля. В хорошую погоду она поднималась на смотровую площадку в Пэлисейдс, садилась на скамейку и любовалась полноводным Гудзоном. Когда от непрерывных раздумий о Питере мозг начинал закипать, она заставляла себя переключиться и начинала представлять, какими были эти берега до того, как на них вырос город. Сколь устрашающей, сколь волнующей была картина, открывшаяся Генри Гудзону, – и сколь в конечном счете обескураживающей. Иногда четыреста лет становятся непреодолимой пропастью, а иногда не значат ровным счетом ничего. Один обитатель дома престарелых, бывший учитель, как-то рассказывал ей о женщине, жившей три миллиона лет назад и давшей начало всему человечеству. Если сравнивать с этой Люси, Генри Гудзон отправился на поиски северного пути только вчера. А если сравнивать с Генри Гудзоном, Энн последний раз говорила с сыном всего миг назад. Даже меньше.

Бывало, Энн не ездила в Нью-Йорк месяцами, твердила себе, что выяснила главное – Питер здоров и счастлив, и теперь пора оставить его в покое. Она знает, где он, и этого достаточно. Но время шло, и Энн снова охватывала безотчетная тревога, совсем как в Гилламе. Эта Кейт Глисон – самая обычная девчонка из пригорода. Ни красоты в ней особой нет, ни ума. Так что же он в ней нашел? Когда Энн задумывалась над этим, шестеренки в ее мозгу начинали вращаться как бешеные. Питер мог бы пойти в колледж получше. Мог бы стать врачом или сенатором. И тогда она посмотрела бы на него, а потом оглянулась бы на свое ирландское прошлое и поняла, что проделала огромный путь. Но тащиться в Америку и растить там сына, чтобы он стал полицейским (о, как по-ирландски!) и втюрился в подружку детства? От этих