Неоконченный полет - Анатолий Хорунжий

А на старт уже вышла пара истребителей. Как только освободилось летное поле, они вместе по сигналу взяли короткий разбег и тут же начали подниматься выше и выше. Наступили минуты расслабленного ожидания под палящим солнцем. Хотелось укрыться в тени или прилечь на прохладную землю.

Подполковник и майор отошли вместе в сторонку, присели на траву. Подполковник молча снял фуражку, вытер седые виски, изнанку околыша, затем достал папиросы, угостил майора и, прикурив, сказал:

— Учишь, значит, и своих, и чужих...

— Вы о сержанте?.. Да, я его вижу впервые, он не из нашего полка. Сейчас прибегут: за что, мол, арестовали? Шуму будет!

Подполковник вздохнул и, еще раз вытерев на лице обильный пот, как-то равнодушно промолвил:

— Возможно, и не прибегут...

Голос подполковника и то, как он при разговоре смотрел на свои сапоги, хлеща по носкам травинкой, дали понять майору, что собеседник не одобряет его строгости.

Оба они командиры соседних частей, но в их отношениях пока не было простоты и товарищеской откровенности. Майор Гусин недавно принял полк. У него было достаточно знаний, опыта и способностей, чтобы занимать эту должность. Став командиром полка, майор постепенно подтягивал людей до уровня, который казался ему необходимым, и больше всего боялся быть похожим на тех командиров, которые в такие моменты сразу хотят показать свою строгость. После слов подполковника арест сержанта показался майору несколько поспешным. Он ведь даже не спросил и не посмотрел в книжке, из какой части, не поинтересовался, куда и зачем так торопится. Эта мысль вызвала в нем желание оправдать свой поступок перед старшим командиром или убедить самого себя в своей правоте.

— Не знаю, как оно так получается, товарищ подполковник, — заговорил майор, вырвав и себе травинку. — Но я, понимаете, убедился в том, что стоит только оставить без внимания нарушение или перехвалить человека, как с ним обязательно случится что-то плохое. — Подполковник поддакнул. Майор продолжал: — Перед войной в наш полк прибыл молодой летчик. Я был тогда заместителем командира эскадрильи. Полетел с новичком в одной машине. Присматриваюсь к нему — будто бы все в порядке: ориентируется хорошо, машиной владеет. Приказал сделать боевой разворот. Самолет набрал скорость, пошел вверх. Идет выше, выше. Скорость падает. Вы, надеюсь, знаете, есть такой критический момент полета, когда необходимо вовремя вывести машину из набора высоты, выровнять ее. Иначе от своей собственной тяжести она загремит камнем вниз. Ну вот, ему бы уже пора выравнивать машину, а он тянет ее дальше вверх. У меня мороз прошел по спине. Сколько часов я провел в воздухе и сам, и с молодыми пилотами, но ничего подобного не видел. Я резко перехватил управление машиной... Летим на аэродром. Размышляю над случившимся. Начинаю сомневаться: неужели пилот не почувствовал положения своей машины? А может быть, я побоялся полностью положиться на него?

Приземлились. «Понял, почему я взял управление на себя?» — спрашиваю. «Нет, — говорит. — У меня все было в порядке». Я, знаете, даже растерялся. Пошел к командиру и попросил разрешения полететь с молодым авиатором вторично. И что бы вы думали? На том же месте фигуры все повторилось. Мне снова пришлось взять управление. Приказал идти на посадку. Мне было понятно, что юноша плохо чувствовал положение машины и ему этого до сих пор никто не говорил. Среди пилотов такие встречаются. В подобных случаях их переводят из авиации. Когда я сказал ему о допущенных им ошибках, его это нисколько не встревожило. Вижу, кроме всего он еще и самонадеянный.

В тот день я не рассказал командиру о своих впечатлениях от полетов. А назавтра как-то поспешно выехал в местный дом отдыха...

Над лесом, из-за тучи, молниеносно вынеслись два самолета. Они летели прямо на аэродром. Все, кто сидели, вскочили. Машины пронеслись, и оглушительный рев моторов стих так же быстро, как и возник. Самолеты заходили на посадку. Майор взял в руки микрофон.

Обернувшись к подполковнику, он поспешно закончил свой рассказ:

— Через неделю в дом отдыха приехали люди из нашего полка. Они тотчас же разыскали меня и объявили, что у нас несчастье: разбился летчик. Я даже не стал спрашивать кто. Он, думаю, он, кто же еще. Так и есть. Он! Я глубоко пережил это происшествие. Я, только я был виновен в том, что случилось. Вот какая история, подполковник. Вам, вижу, не понравилось, что я наказал сержанта гауптвахтой?

— Вы действовали правильно, майор! Может быть, даже слишком правильно. Но это уже нюансы строгости. Я согласен с вами. Посмотрите — самолет садится!..

Майор улыбнулся, довольный, и включил микрофон.

Подполковник снял фуражку и снова начал аккуратно вытирать виски и тыльную сторону околыша. Перед его глазами все еще стоял наказанный сержант, а рядом с ним солдат с автоматом.

Присутствующие на старте офицеры, кроме майора, хорошо понимали подполковника. Сержант был его родным сыном.

СТАРИННАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ ПЕСЕНКА

Головач вернулся после лечебных ванн умиротворенный, в состоянии приятной усталости. Он повесил на балконе для просушки полотенце, приготовил постель и, прежде чем опустить штору, еще раз посмотрел за окно.

Там был Кавказ. За сизыми волнами предгорья, на фоне прозрачного неба чуть заметно прорисовывался белой сияющей вершиной Эльбрус. От самых окон санатория по долине клубились пожелтевшие кроны, возвышались над ними зеленые острые шпили кипарисов.

— Благодатна земля твоя, Кавказ! И плоды, и источники, — прошептал Головач; у него было так легко на душе, словно все прекрасное на земле подкатывало к нему близко-близко и овевало свежестью и чистотой.

Постоял минутку перед окном и,опустил легкую штору, в которой с лета золотился теплый день.

Теперь приходили мысли о самом дорогом. О том, что ненадолго забывалось и неудержимо к нему возвращалось. На отдыхе, под хрустальным небом, в этой долине, окруженной каменными холмами, налитой горным воздухом и тишиной, Головач всегда ощущал полное обновление, уносился над вершинами гор в неоглядные просторы жизни. Прошлое, пройденное за шесть десятков лет, откликалось незатихающим эхом.

Он вспомнил родной дом, семью, друзей и погрузился уже в сладкую дремоту, когда послышалась музыка.

Так было и вчера. В это же самое время в салоне санатория кто-то тихо играл — вкрадчиво, робко, раздумчиво.

Головач отряхнул дремоту без сожаления — мелодия была хорошо знакомая, близкая. И чем дольше слушал ее, тем больше она волновала его. Головач не увлекался музыкой, песни запоминал лишь те, какие связывались с какими-то близкими ему событиями и людьми. Музыка, которую Головач слушал сейчас, тоже как будто шла от чего-то волнующе знакомого.

Играй, дружище, играй! Это так прекрасно, что ты любишь эту песню. Возможно, мы только вдвоем знаем ее. Я слышал эту мелодию много раз. Для того, кто исполнял ее, она была молитвой. Увы, его уже нет. Не исключено, что ты запомнил эту мелодию одновременно со мной. Тот, кто уже больше не споет этой песни, нами никогда не забудется. Он был и останется человеком-звездой.

Вообще-то говоря, Филипп де Сейн был скромным французским летчиком и, если бы услышал мои высокопарные о нем слова, наверное, возразил бы:

— Коллега, ты забыл, что звезды очень далеки от земли, а я кроме неба любил и девушек, и вино, и друзей.

Это было зимой 1944 года. Февральским днем, когда ветер буквально сметал обледеневший снег, к нам на аэродром «в открытой всем ветрам России» (по выражению французских летчиков) грузовой машине привезли каких-то странных людей. Их было человек двадцать пять. Не то гражданских, не то военных. Машина остановилась перед нашей заваленной до половины снегом аэродромной «хижиной». Прибывшие сбились у бортов, как будто колебались: выпрыгивать ли им с грузовика или нет? Еще вчера в московской гостинице «Савойя» они запивали обед вином, спали под теплыми одеялами, давали интервью журналистам, а сегодня их уже терзал мороз и ветер.

Их маршрут начался где-то в Алжире, пролегал через Каир, Багдад, Тегеран, Баку, Москву и заканчивался здесь, у нас, на степном аэродроме. Они пробились сюда с окраин второй мировой войны, где только перекрещивались ее отголоски, чтобы броситься в бушевавшую русскую зиму и битву.

— Алле-оп! — И из машины полетел первый саквояж, а за ним юноша, другой, третий.

Худощавые, выбритые, с заботливо ухоженными усиками, в городских модных ботинках, куртках на «молниях». Переводчик еле успевал передавать нам их остроты.

— Друзья, вы уж не так много сбивайте фашистов, а то скоро оставите нас безработными!

— А нечего было вам так долго путешествовать.

— О, конечно, для нас это было настоящее свадебное путешествие.