Неоконченный полет - Анатолий Хорунжий

Из армии вернулся домой в Бородянку. Только каждое лето ездит куда-то за Днепр и за Донец, туда, где похоронен его товарищ. Фотокарточки бережет и детям и людям про все рассказывает. Так рассказывает, что слезы у самого на глаза набегают.

Якилина Захаровна принимала от меня снопы и рассказывала, рассказывала. Так незаметно мы и управились с рожью.

По, дороге изредка пробегали машины с пригашенными огнями. Мы с Якилиной Захаровной стояли над шляхом напротив ее двора, ждали. Руки еще ощущали тяжесть тугих снопов крупнозернистой ржи.

— Он всегда приезжает, когда перестаю ждать.

Около нас остановился «Москвич»...

Нас с Василем объединяла славная, опаленная огнем, незабываемая белгородская земля. В ней и до сих пор как будто гудит гневное железо.

Нам было что вспомнить. Мы знали генерала Рязанова, командира первого гвардейского штурмового корпуса, в котором служил лейтенант Василь Кулик.

Генерал Рязанов Василий Георгиевич, волгарь, дважды Герой Советского Союза, сын крестьянина, провел грозные журавлиные клинья своих бронированных «Ильюшиных» над Украиной — от Харькова до Львова, затем до самого Берлина. После войны он жил в Киеве, был депутатом Верховного Совета Украины. И умер на украинской земле, которую освобождал. После себя оставил добрую память о многих делах, мы знали их, и теперь воспоминания о нем роднили нас, ветеранов.

В тот вечер, сидя под раскидистой грушей, мы с Василем Куликом вспоминали знакомые нам обоим имена летчиков и словно облетали с ними всю нашу страну — Россию и Белоруссию, Грузию и Казахстан. Там по городам и селам жили они теперь, и издалека нам сияли Золотые Звезды и боевые ордена, которыми были отмечены их подвиги в битвах на Волге и Днепре.

Но тут Василь заговорил о Михаиле Марееве:

— Мы с Михаилом пережили три самолета. Зенитки сбивали нас, а мы выбрасывались из машин или сажали их где попало и возвращались в полк. Весною сорок третьего летали с ним на Харьков, бомбардировали «юнкерсы» на аэродромах. Уже мечтали, как проведаем в Бородянке мою маму.

Четвертого мая мы проснулись очень рано. Собственно, меня разбудил Миша, шутя тронул мой нос и сказал: «Вставай! Есть задание! Летим!» «Кто-то еще?» — спросил я. «Мы. Разведка. На Харьков». Подошли к самолету, надели парашюты, сели в кабины. И — это было впервые на войне! — не завелся мотор.

«Переходите на другой!» — приказали нам.

А в моей душе словно что-то оборвалось или остановилось. Может, и Мареев что-то предчувствовал. Да разве предчувствия отменяли когда-либо боевой приказ? Никогда!

«Ильюшин» разбежался для взлета. И только оторвался от земли, раздался взрыв. Самолет упал, разбился. Я выбрался из распотрошенной кабины и полез к Михаилу. Он сидел на своем месте, изуродованный, мертвый. И тут снова грохнул огненный взрыв, меня привалило... Я слышал, как рвались снаряды, как буйствовало пламя. Я горел. Я умолял о помощи. Но как ее подать? Кругом бушевало пламя. Товарищи сумели все же прорваться ко мне и вырвать из раскаленной кабины. Они рисковали своей жизнью во имя моей. Жизнью нескольких ради одной.

Вот тогда, должно быть, я и прошептал склонившимся надо мной название родной мне Бородянки.

— Да, Василь, тогда.

— Комиссар наш Мельников, помню, раскрыл мне веки, кричал: «Смотри! Смотри!» Я услышал его, раскрыл глаза. Говорю: «Вижу!» И после этого будто провалился в яму... Лечился я в том же селе, где произошла беда. Вот она, эта поляна, на фотографии. Последний раз как был в Гриневе, сфотографировался. На краю аэродрома выкопали могилу и похоронили Мареева, обелиск там поставили, я тогда отдал Мишину фотокарточку, подаренную мне, и он смотрел с нее на широкий свет. И сегодня она там, на обелиске.

Каждую весну мы, его товарищи с Украины — Глебов, Пастернаков и я, — приезжаем в Гринев. Ну-ка, сынок, покажи нам последние фотографии...

— Я сейчас, тато! — Юра,вынес новую пачку снимков и разложил перед нами.

И на нас посмотрели со свежих оттисков печальные и суровые глаза взрослых и детей. То все были Мареевы, туляки, а между ними Василь Степанович Кулик, как родной брат тем мужчинам и женщинам, свидетель давних грозовых дней, друг славного сокола Мареева.

— Каждый раз все больше приезжает Мареевых с Тульщины. Подрастают новые, и все непременно навещают могилу.

Прошлой весной я привез на хутор Гринев две елочки, выкопанные в Тетереве, и посадил около обелиска.

Я уезжал из Бородянки. Василь Кулик, возбужденный, увлеченный беседой, взялся провести меня от своего закутка до главной улицы.

Мы попрощались. Из темноты донесся настойчивый голос:

— А за ту проволоку на лугах связисты не виноваты. То линейщики поразбросали. Мои хлопцы понимают... Зачем косы щербить?..

Темнота лежала на теплой земле, влажных луговых травах. Ярко светились издалека огоньки Бородянки. Хотелось еще и еще раз обернуться, увидеть их.

1972 г.

РАССКАЗЫ

СТРОГОСТЬ

Над аэродромом кружился самолет. Он то молниеносно снижался, увеличиваясь и как бы шире раскидывая свои крылья, то, ударив в землю сильным грохотом, стремительно, почти под прямым углом мчался в высоту, таял на глазах в голубом небе.

На старте, чуть в стороне от того места, откуда машины начинали взлет, стоял столик: на нем телефон, репродуктор, микрофон, то есть все то, что необходимо для управления учебными полетами. Возле столика находились командир полка, молодой, заметно полнеющий, человек, майор Гусин, несколько штабных офицеров и командир авиатехнической части подполковник Лысенко, старший среди всех по возрасту и званию, с седыми жесткими волосами на висках, мокрыми от пота.

В один из тех моментов, когда истребитель, набирая высоту, достигал, как говорят, «потолка», когда все затаив дыхание, прищурив глаза, следили за ним, майор Гусин, который тоже смотрел вверх, вдруг крикнул неведомо кому:

— Ну-ка, задержите его! Побыстрее задержите!

Все удивленно оглянулись и только теперь увидели, что в противоположном конце аэродрома кто-то спокойно переходил летное поле, где каждую минуту мог взлетать или приземляться истребитель. Такие вещи не разрешаются вообще, а при полетах тем более.

Нарушителя-сержанта привели тотчас. Майор передал по радио свои замечания пилоту и некоторое время не обращал внимания на провинившегося. Тот стоял здесь же. Был он, как и все штабные сержанты и ефрейторы, в пригнанном по фигуре, почти новом обмундировании, бравый, даже несколько самонадеянный. Выражение его лица и то, как он стоял перед столькими офицерами — переминался с ноги на ногу, вертел головой, — никак не говорили о его озабоченности своей провинностью. Чаще всего сержант посматривал на подполковника, стараясь перехватить его взгляд, но тот как бы уклонялся.

Когда самолет скрылся вдали, майор неожиданно для сержанта остановил на нем свои глаза.

— Сколько служишь в авиации? — спросил ровным голосом.

— Третий год, товарищ майор! — выпалил сержант, прижав руки по швам и пошевелив при этом пальцами, как бы говоря: «Какое это имеет значение?»

Майор долго и внимательно рассматривал удостоверение личности сержанта. Сержант понимал, что момент, в который обычно обрушиваются на провинившегося с крепкими словами, уже прошел, и он даже позволил себе еле уловимо улыбнуться подполковнику, все-таки поймав его взгляд.

Взрыв гнева в душе майора уже действительно погас. Но вот он еще раз окинул взглядом сержанта с головы до ног и вдруг заметил, что на его гимнастерке, застегнутой, очевидно, в спешке, были перепутаны пуговицы.

Майор приказал отвести сержанта на сутки на гауптвахту.

Подполковник, услышав это, сделал какое-то непонятное движение рукой, точно хотел задержать майора на полуслове, потом отвернулся и как-то возбужденно прошелся около стола.

Сержанта под охраной повели на гауптвахту.

Офицеры проводили его взглядами.

Майор тоже посмотрел на тех, что удалялись, и на тех, что были около него.

Все почувствовали, что вот сейчас произошло что-то важное, и оно напомнило всем о суровой воинской дисциплине. Уловив перемену в поведении присутствующих, майор тоже подумал о том, что он совершил что-то важное. Взглядом он искал самолет, а в мыслях взвешивал провинность и меру наказания.

Самолет заходил на посадку. Тихо, казалось с выключенным мотором, он проплыл над леском, потом над зеленым лугом. С выпущенным шасси самолет был похож на большую птицу, которая очень утомлена и отыскивала место, где бы можно было присесть отдохнуть. Взбив небольшую тучку пыли, он пробежал и свернул на стоянку.