Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

Глава 3. Визит Вити

После завтрака наши очаровательно не худенькие женщины запрессовываются в двойной спальник в кают-компании, как называем мы Жорину более просторную палатку. Сидя у дамских ножек, Жора поет драматическим баритоном, аккомпанируя на гитаре, а спрессованные дамы грустно подпевают из спальника: «Солнца не бу-удет, жди, не жди…Третью неде-елю льют дожди…»

Песня традиционна: ею начинаются затяжные Жорины концерты, посвященные ненастьям. А куда они спровадили Виктора? Грибы и рыбалка сегодня бесперспективны, разве за малиной?… Дело в том, что Витя любит петь в хоре. Но как только он начинает петь звучным лирическим баском, то любой могучий хор, даже хор Пятницкого в крепком подпитии, тут же обескураженно умолкнет, потому что Витя безошибочно находит ту, неповторимую, трагическую тональность, при которой всем слышно, как красиво поет только он, а остальные фальшиво и жалобно подвывают, как стая бездомных псов. И все, кто знаком с Витиным могучим вокальным даром, прежде чем запеть, убеждаются, что Витин красивый, сильный бас находится на безопасном расстоянии.

Я тоже люблю петь. И охотно бы присоединился к квартету под управлением Жоры, превратив его в квинтет, уменьшив своим драматическим баритончиком острый дефицит мужских голосов, но… от горячего кофе или от мокрой погоды глаза закрываются, и я погружаюсь в теплые грезы спального мешка, наполненного по верхнюю клеванту сновидениями… и сколько их затаилось там, в глубине спальника, еще не приснившихся снов?..

В тот блаженный миг, когда первая греза робко выползает из подкорки, протискиваясь, как через шкуродер, в круто закрученную мозговую извилину, по ногам моим прокатывается что-то столь тяжеловесное, что спросонок я грешу на асфальтовый каток и нервно вскрикиваю: такие чугунолитейные грезы не для моей очень нервной системы!

— Извини, Саша, — бормочет Виктор, заползая в палатку с грацией дождевого червяка, чтобы не задевать мокрую крышу палатки. Завершает свое сокрушительно пульсирующее движение внутри палатки Витя тем, что отдавливает одно из моих ребер и размалывает в порошок своим крупногабаритным организмом печенье, оставшееся от завтрака.

— Саш, вчера коснулся ты оч-чень-оч-чень интересной темочки: о мировоззрении довоенном и военном. Действительно, каждое поколение носит в себе свое время и объективно…

— О-ой, Вить, потом-м-м… — издаю я жалобный стон, — вздремнуть хочу… вчера после разговора долго не спал… вспоминал… да! А не было ли на фотографиях власовцев приметного лица со шрамом на лбу и рассеченной бровью? А?

— Бы… было! — удивляется Виктор, — было такое лицо! Только не на параде. Там крупным планом попали в объектив человек двадцать… а «лицо со шрамом», ну и определеньице по Конан Дойлю!.. оно на другой фотографии… Ага! Тебе уже не до сна?! Тогда давай по порядочку… Ты заметил, что стоит на серьезе заинтересоваться чем-то и провидение тут же подбрасывает нужную информацию? Иногда ее предчувствуешь, о ней думаешь, и — вот она! — тут как тут! В тот день обедал я в кафе с чешским коллегой, который, как и я, искал жемчужные зерна в куче архивного навоза. Звали его Карел. Пражанин. Окончил исторический, хорошо говорил по-русски. Под впечатлением от фотографий, заговорил я о власовцах. Оказывается, Карел в детстве жил в Раковнике и был знаком с власовцами, а его старшая сестра даже венчалась с унтер-офицером власовской армии! И пригласил меня Карел к своей старшей сестре Боженке, которая жила в Праге с двадцатилетним сыном. Не долго длилось замужество Боженки — время было такое — но остался сын, и дала Боженка сыну оч-чень-оч-чень русское имя в честь мужа, которого боготворила и осталась верна ему на всю оставшуюся жизнь…

Умолкнув в этом трогательном месте повествования, Виктор заерзал, что-то выковыривая из себя, не то лишнее ребро, не то… Я хочу спросить, как назвала Боженка сына, но тут же забываю, увидев, что Виктор извлекает из-под себя… мою любимую алюминиевую кружку, расплющенную так, будто бы по ней проехал груженый самосвал! Распрямив кружку пальцами, Виктор невозмутимо продолжает:

— Судя по тому, как Боженка обрадовалась приходу Карела, видно было, что встречаются они не часто. Заверив нас, что сын ее скоро вернется с работы и мы поговорим за рюмочкой палинки (чешской водки). Боженка захлопотала на кухне, спеша что-то приготовить, а нам дала, чтобы не скучали, семейный альбом. По-русски Боженка говорила с трудом, помогая жестами. Зато, по ее словам, сын ее говорит по-русски хорошо и разговаривать с ним будет легко. По просьбе Карела миловидная, полненькая Боженка, по-девичьи зардевшись, достала из комода свадебную фотографию в простецкой деревянной рамочке.

Видно было, что фотографию берегли и от света, и от посторонних нескромных глаз. А держали в руках ее часто: лак на рамочке от рук стерся. Фотография поглотила все мое внимание, и пока милая хозяюшка хлопотала на кухне, я внимательно разглядывал фотографию, стараясь не пропустить ни одной детали. Потому что там было запечатлено подлинное мгновение ее величества истории без ретуши и политики.

В центре фотографии был свадебный стол, на котором царило буйное обилие деликатесов из одинаковых армейских пайков, а вся мужская половина гостей за столом была в форме РОА. Во главе стола стояли, обнявшись, очень красивые, совсем юные жених и невеста. И хотя с тех пор прошло два десятка лет, я сразу узнал в невесте нежную, застенчивую Боженку в белом платьице, которое в талии было ей уже тесноватым. А по сторонам от молодых стояли дрУжки с полотенцами и по-гусарски лихо поднимали стаканы с мутноватой палинкой. И у того дружки, который справа от жениха стоял, лоб был рассечен шрамом…

— Какая бровь? — спрашиваю я и замираю в ожидании ответа.

— Вот эта. С этой стороны… справа… со стороны стакана. Я на шрам внимание обратил: думал, повоевал парнишка. Не высокий, но в плечах широкий… коренастый.

— Точно… Мотор! — шепчу я, потому что голос перехватило. А Виктор продолжает:

— Другой дружка долговязый, высокий. А лицо… просте-ецкое и удивительно доброе. Курносое и улыбчивое. И на фото улыбка у него — шире комнаты!

— Это же Америка! — восклицаю я, догадавшись по описанию улыбки.

— Почему Америка? Это в Чехии…

— Кликуха — Америка! Кореш Мотора!..

— Мотора? От чего? — еще глубже залезает в непонятку Виктор.

— Да кликухи это! Потом объясню! Ты рассказывай! Кто еще на фото?

— Много… молодых, красивых, веселых… Жених приметный… из эмигрантов… княжеский отпрыск… лицо аристократа… у нас в России за такие благородные лица к стенке ставили, пока свиномордая гебня русскую породу напрочь не извела, наплодив свинорылых потомков! Нос у жениха прямой, тонкий, волосы вьющиеся, глаза большие — взгляд открытый, брови — вразлет… и нашивки унтера… Так что — не из советских, заграничный отпрыск, княжеский.

— Не княжеский отпрыск, а Князь! Вещий Олег! Кликуха Князь… или Вещий…

— Ну и клички у вас… с фантазией. А у тебя какая?

— Граф… а еще Монте-Кристо!

— Ну и ну!.. Да! Вспомнил! А жених-то, действительно, Олег, Боженка сына Олегом назвала в честь отца!!! Ну дела-а… Мне об этом Карел сказал, когда я удивился, что имя сына Боженки редкое даже в России, а не то что в Чехословакии!

— Вот теперь-то все сошлось… весь пасьянс вышел! — шепчу я с перехваченным от волнения горлом.

— Ты что, Саш… был там? ТАМ?!! — почему-то шепотом кричит Виктор.

— Смотря где — там… я был в спецдетдоме для детей социально опасных… пацаном антисоветским! А воевал в армии вполне советской. Это как у Достоевского: у него герои долго и нудно думают умные мысли, а потом поступают наоборот. Этим жизнь отличается от советской литературы, где у персонажей нет сомнений, как у автоматов по продаже сосисок: спустил двугривенный — дзынь!.. На! — горячая сосиска без гарнира и вариантов! Если бы я знал… но что можно было знать и предполагать, в «странной войне», в которой бежавшие из лагеря, матерые контрики создавали партизанские отряды против немцев, а коммунисты и гебня верой и правдой служили фашистам?! Вещий Олег, Мотор и Америка поступали по тем убеждениям, которые в них вколотила гебуха. А я наоборот.

Хотя случай был — подправить ход биографии… Ведь каждая судьба многовариантна. Если б не туда пошел, не то сказал… Не смотрю я кисло на судьбу свою, но хочется — так хочется! — прожить и другие варианты моей же собственной судьбы! Под конец войны хотел я дезертировать, чтобы остаться за бугром. Однажды чуть не примкнул к веселой компании… уехал бы с ней в Аргентину… стал мачо, пас бы коров и звали бы меня Дон Иоганн Мигуэль Базиль Юлиа де Сандро! Да одно такое имечко, собранное из имен моих предков, дорогого стоит! А плюс жена — горячая метисочка и мои потомки русско-аргентинских кровей бурятско-испано-индейской породы! Эх, мечты! И почему все люди на планете живут, как люди, а мы навсегда обречены копошиться в советском дерьме?