Голубой велосипед - Режин Дефорж

— Но есть же я, есть мои сестры.

— Одни женщины!.. Будто женщина способна вести винодельческое хозяйство! Если дорожишь Монтийяком, найди мужа, способного им заняться. Даже без приданого милашке вроде тебя будет нетрудно его найти.

Побледнев от унижения, она, тем не менее, продолжала настаивать:

— Дядюшка, у нас же еще есть земли мамы на Мартинике. Война закончится, и мы сможем их продать.

— Мое бедное дитя, все это весьма проблематично. Откуда ты знаешь, что те земли не захвачены коммунистами или не украдены неграми? Извини, у меня встреча. Передай привет твоему несчастному отцу. На будущей неделе я устраиваю скромный вечер в честь твоей кузины. Придут Лаура и Франсуаза. Не хочешь ли и ты к нам присоединиться?

— Нет, спасибо, дядя Люк. Не люблю людей, которые у тебя бывают.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Вы прекрасно меня понимаете. Принимаете у себя начальника полиции Бордо…

— Замолчи. Принимаю того, кого мне угодно. Вижу, ты находишься под влиянием несчастного Адриана, о котором настоятель всего пару дней назад говорил мне: «Молю Бога, чтобы Он наставил нашего заблудшего брата на путь истинный и открыл ему, каковы подлинные интересы Франции». Я считаю, что Адриан предал свою страну и церковь. Для семьи позор сознавать, что один из ее членов примкнул к террористам. Благодарю небо за то, что никогда не допускал и мысли, будто я могу разделить его пагубные идеи. Я сказал своим друзьям: если этот предатель явится ко мне, без колебаний его выдам. Для меня мой брат мертв.

— Негодяй!

Люк Дельмас с угрозой надвинулся на Леа.

— Ты знаешь, с кем говоришь?

— Для меня вы тоже мертвы. И я плюю на ваш труп.

Леа плюнула в лицо дяди.

С деньгами Руфи она могла продержаться до сбора винограда.

В июле в дом вернулась Лаура, озлобленная тем, что после ссоры Леа с дядей Люком ее больше не принимали в богатом доме. Все дни проводила она в своей комнате или в Лангоне у дочери нотариуса, своей подруги по пансиону.

Леа настойчиво пыталась сблизиться со своей младшей сестрой, которую любила, но та отвергала все ее попытки. Из духа противоречия Лаура, громко смеясь и кокетничая, прогуливалась по виноградникам с лейтенантом Фредериком Ханке.

В том же июле 1942 года в Монтийяк вернулась Камилла со своим мальчуганом. Гестапо изгнало их из Белых Скал. На пользование имением и всем достоянием Лорана д'Аржила, объявленного агентом Лондона, был наложен запрет. В Бордо лейтенант СС Фридрих-Вильгельм Дозе долго допрашивал Камиллу, пытаясь выянить, где находится ее муж. Сохранив всю свою выдержку, молодая женщина заявила, что не имеет о нем никаких сведений, кроме как полученных официальным путем. Дозе не поверил Камилле, но счел более разумным отпустить ее, надеясь на то, что рано или поздно Лоран д'Аржила попытается или переслать ей весточку о себе, или встретиться с ней.

Каждую неделю на почте в Сен-Пьер-д'Орийяке Леа получала письмо от Сары Мюльштейн, которая с иронией описывала свое существование в Лимузене. Горьки и забавны были ее зарисовки маленького городка и выражения лиц его обитателей при встрече с ней, когда она прогуливалась по улицам с нашитым на платье знаком солидарности с евреями оккупированной зоны — желтой звездой.

«Гуляй я голая, они не были бы так смущены. Большинство отворачивается. Подошел ко мне лишь однорукий старик с пышными седыми усами, как у местных крестьян, с ленточками наград на вельветовом пиджаке. Он снял большую черную шляпу и сердито сказал мне: «Лучше, чем носить все эти побрякушки, заслуженные мной под Верденом, я бы гордился, имея звезду вроде вашей»».

В другом письме она высмеивала притесняющие евреев меры властей:

«Сначала нам запретили иметь радиоприемники и телефоны, а теперь не пропускают в рестораны, кафе, театры, кино, в телефонные кабины, не позволяют посещать плавательные бассейны, пляжи, музеи, библиотеки, замки, выставки, рынки и ярмарки, спортивные площадки и кемпинги, ипподромы, парки… Предполагаю, запрещено и заниматься любовью с не евреем. В сущности, нацисты мечтают об одном: запретить нам дышать из страха, что воздух, который мы выдыхаем, объевреит чистую немецкую расу».

В письмах она часто рассказывала о Франсуа Тавернье, об их довоенной дружбе, о своем полном к нему доверии. Она одобряла стремление Леа сохранить Монтийяк, советуя быть осторожной в разговорах с Файяром.

27 июля пришло последнее письмо от Сары. Остановившись под деревом, Леа вскрыла конверт. «Я уже буду в Париже, когда ты прочтешь эти строки. События последних дней не позволяют мне скрываться. Ведь мой народ отправляют на заклание. Цензура работает безупречно, так что, вероятно, ты не в курсе. Вот факты в том виде, в котором мне их сообщили мой друг-еврей и его подруга, работающая в управлении по делам евреев.

В ночь со среды на четверг, между тремя и четырьмя часами утра, французские полицейские постучали в двери тысяч семей евреев-иностранцев, находящихся в Париже, и арестовали их. Благодаря пособничеству сочувствующих полицейских, увы, слишком немногочисленных, некоторым удалось бежать. Остальных — женщин, стариков, детей, мужчин, даже больных, — увели, разрешив взять с собой лишь скудный багаж. Самых слабых отвезли на автобусах, других отвели пешком. Встречавшиеся на их пути парижане отворачивались. Их согнали на зимний велодром. Семь тысяч, из которых детей — 4051 человек! Еще шесть тясяч были доставлены в лагерь в Дранси. Французская полиция задержала тринадцать тысяч человек только на том основании, что они евреи!.. Вроде бы немецкие власти разочарованы: они рассчитывали на 32 ООО человек!.. Чтобы спастись от облавы, многие несчастные кончали жизнь самоубийством. Женщины, памятуя о погромах времен своего детства в России или Польше, выбрасывались из окон вместе с детьми.

Для того чтобы принять такую людскую массу, ничего не предусмотрели, и семь дней арестованные оставались под накаленной солнцем наполовину железной, наполовину стеклянной крышей, без доступа свежего воздуха, в зловонии, которое с каждым днем становилось все сильнее. Очень скоро уборные, которых было слишком мало, стали непригодны для пользования, несчастные люди скользили в омерзительной грязи, моча стекала вдоль трибун. К страху добавилось унижение. Больные умирали из-за отсутствия медицинской помощи. Всего двум врачам было позволено проникнуть на велодром, но, несмотря на содействие нескольких медсестер из Красного Креста, они были не в состоянии справиться с преждевременными родами, дизентерией, скарлатиной… Лишь десяти задержанным удалось бежать. В воскресенье, 19 июля, около тысячи человек, в основном мужчин, были помещены в вагоны для скота и отправлены в Германию.

Я знаю, что их ждет. Но это столь ужасно, что никто не хочет мне верить, когда я об этом говорю, даже мои друзья-евреи. А ведь некоторые из этих друзей, как и я, читали «Майн кампф» и английскую «Белую книгу», изданную во Франции в 1939 году и сообщавшую о лагере в Бухенвальде и о его функционировании ужасающие подробности. Они воспринимали их словно научную фантастику. К тому же они испытывали к Франции такое доверие!

Почему французы стали сообщниками в деле, которое навеки останется одним из позорнейших в истории человечества? Почему?

Не будучи человеком верующим, я до всех этих событий благодаря поездкам, космополитической культуре, нескольким языкам, на которых говорю, ощущала себя свободным гражданином мира. Теперь же я — еврейка и только еврейка. Присоединяюсь к своему народу с сознанием того, что иду на смерть. Я принимаю смерть. Если обнаружится, что можно бороться за спасение хотя бы некоторых из нас от уничтожения, я буду бороться. И тогда, возможно, обращусь к тебе. Знаю, что ты меня не разочаруешь.

Остерегайся всего, моя подружка, ты так молода! Вспоминай иногда обо мне. Это укрепит мое мужество. Обнимаю так же крепко, как и люблю. Сара».

На последней странице был постскриптум:

«Посылаю тебе мерзость, появившуюся 23 июля 1942 года в антисемитской газетке «К позорному столбу». Делаю это для того, чтобы никогда не забылось то, что осмеливаются ныне писать рабате, селины, шатобрианы, Филиппы анрио, бразийяки.

Не забывай и моего друга Франсуа Тавернье. Я знаю, что он тебя любит, и, думаю, не ошибусь, утверждая, что и ты его любишь, хотя еще не осознаешь этого. Ты создана для него, как он для тебя».

На землю выпала присланная подругой газетная вырезка, отрывок обещанной статьи за подписью Жак Палач.

«14 июля 1942 года. По улицам Парижа разносится чудесная новость. В последних известиях национального радио и телевидения нам сообщили: только что умер последний еврей. Итак, покончено с презренной расой, последний представитель которой с момента рождения жил в бывшем зоопарке Венсенского леса, в специально оставленной для него берлоге, где наши дети могли видеть, — не ради удовольствия, а для своего нравственного воспитания, — как он резвится в призрачной свободе. И вот он мертв. В сущности, оно и лучше. Лично я всегда побаивался, как бы он не сбежал, а одному Богу известно, какое зло способен причинить еврей на свободе! Конечно, после смерти подружки он оставался один, но с этими отродьями никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Так что мне придется заглянуть в зоопарк, чтобы воочию убедиться в правдивости сообщения».