Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К утру бой продолжился. Восьмой Томский полк выбил японцев из второй линии окопов, из третьей. К вечеру овладел всей сопкой.
Настала еще одна холодная, промозглая ночь в горах.
Весь следующий день прошел тихо. Ожидали подкреплений, но они так и не подошли. Ждали полевую кухню, но ее не прислали. Японцы же продолжали копошиться за сопкой, подвозили легкие горные орудия, жгли костры.
И снова пришла ночь.
Андрей отыскал в вещмешке завалявшуюся корку хлеба. Отломив половину, толкнул съежившегося на дне окопа Кузнецова. Тот, не высовывая головы из-под воротника шинели, буркнул:
— Чего такое?
— На, пожуй.
Ефрейтор отогнул воротник и одним глазом посмотрел на Кунгурова. Увидев хлеб, поспешно сел.
— Давай. А то в брюхе пусто, как в сорокаведерной бочке… Забыли нас, Андрюха, отцы-командиры. То кричат: сопку брать! То провалились как сквозь землю. Хоть бы япошки постреляли, все веселее…
Кунгуров привалился к нему спиной, и, согревая друг друга, они задремали, не выпуская из рук винтовок.
Воющий звук подбросил Андрея на ноги. Он не успел ничего понять, как взрывная волна угодившего в бруствер снаряда отшвырнула его в сторону.
— С трех сторон гады лупят! — крикнул сквозь грохот Кузнецов.
Андрей повернулся на голос и увидел, как искривилось лицо ефрейтора, как вспыхнули от жгучей боли его цыганские глаза, как вцепился он скрюченными пальцами в развалившуюся на животе шинель.
— Гошка! — заорал Андрей, метнулся к другу, подхватил, успел удивиться, каким тяжелым тот стал, осторожно прислонил к стене окопа.
— Убили меня, Андрюха… — шепнул Кузнецов непослушными стынущими губами. Из его удивленно раскрытых глаз скатились на небритые щеки две слезинки. Скатились и застыли.
Кунгуров тяжело опустился рядом с другом, пошарил по голове, пытаясь снять фуражку, не понимая, не догадываясь, что ее давно сорвало взрывом. Потом протянул руку к изумленным глазам ефрейтора и навечно опустил ему веки.
Он не заметил, когда перестали рваться снаряды, и, только услышав несущиеся снизу визгливые крики «Банзай!», схватил винтовку и бросился к брустверу.
В сером утреннем тумане, словно по пояс в молоке, плыли, быстро приближаясь к позициям роты, многочисленные фигурки в зеленых мундирах.
Прочно воткнув локти во взрыхленную осколками землю, Андрей тщательно выцелил одну из фигурок и мягко нажал на спусковой крючок. Фигурка вскинула руки и утонула в тумане. Передернув затвор, он тут же взял на прицел другую.
Сколько прошло времени, он не знал. Может, десять минуту может, десять часов. Андрей стрелял и стрелял, не обращая внимания на супящуюся, противно взвизгивающую шрапнель, на вгрызающиеся в бруствер пули. Японцы накатывались, отступали, собирались с силами и снова накатывались.
— Живой? — с веселой злостью крикнул фельдфебель Малыгин, подползая к Андрею.
— Живой! — не оборачиваясь, отозвался Кунгуров и передернул затвор.
Малыгин по пояс высунулся из окопа, глянул на карабкающихся по сопке японцев, простонал:
— Эх, нам бы пушчонку! Хоть самую завалящую! Прут япошки! Ох, прут!
Отмахнувшись от цвиркнувшей возле самого виска пули, он яростно выругался. А посмотрев на позиции, выругался снова, понимая, что редкий винтовочный огонь оставшихся в живых солдат остановить наступающих японцев не сможет. Диковато глянув на Андрея, Малыгин осклабился, поудобнее перехватил винтовку и, рывком вспрыгнув на бруствер, заорал:
— Рота-а-а-а! В шты-ки! Покажем микадо кузькину мать!
Кунгуров, не раздумывая, оказался рядом с ним. Несколько долгих мгновений, или долгими они показались только Андрею, они стояли на бруствере совершенно открыто, слыша только свое тяжелое дыхание и свист пуль вокруг. Уцелевшие солдаты в ужасе смотрели на них, не понимая, какая сила обороняет этих двоих, если японцы, кажется, только в них и принялись стрелять.
Малыгин обернулся. Болью резнула грудь обида: никто, кроме Кунгурова, не выпрыгнул из окопа. Осыпая отборным матом землю, небо и всех святых, он рванул на груди рубаху и, взяв винтовку наперевес, бросился вниз на приближающихся японцев.
Кунгуров, зашедшись в каком-то нечленораздельном крике, лишь отдаленно напоминающим «Ур-р-а-а!», кинулся следом. Впрочем, не он один.
Разрозненное, но громкое «Ур-ра!» прокатилось по всей линии окопов. Сбрасывая шипели, солдаты в белых форменных рубахах, как снежные хлопья, посыпались на врага, неся с собой смерть и умирая сами.
Отбив направленное ему в грудь плоское лезвие штыка, вдруг ярко сверкнувшее, Андрей Кунгуров ткнул трехгранным жалом в зеленый мундир оскалившегося японского солдата. Отработанным ударом приклада сбил с ног другого, пригвоздил его грудь к земле, выдернул с трудом штык, выстрелил в набегающего японца. Оглядевшись, нашарил глазами мелькающую в гуще противника белую рубаху Малыгина, кинулся к нему.
Ни стонов, ни криков. Лишь хриплое учащенное дыхание тяжело работающих людей. Схватка прекратилась внезапно. Японцы не выдержали и, повернув назад, врассыпную бросились к своим позициям. Но и от восьмой роты осталось человек пятьдесят, не больше.
— Отхо-о-дим! — скомандовал Малыгин и повел солдат к окопам.
Не успели собрать и похоронить убитых, как от капитана Подстаницына приполз вестовой. Роте предписывалось оставить сопку. Услышав приказ командира, Малыгин в ярости схватил его за грудки:
— Оставить?! Это почему?!
Зло отрывая его руки от воротника, вестовой сказал, задыхаясь:
— Приказ главнокомандующего.
— Сволочи! — выругался фельдфебель, и лицо его исказилось, задергалась в нервном тике щека. — Сволочи…
Минут через пять рота уже спускалась по склону. Солдаты оскальзывались, спотыкались на камнях. Высокий гаолян скрывал их от японцев. Никто не оглядывался, будто и впрямь что-то там потеряли за спиной.
Андрей шагал тяжело, ощущая, как его наполняет жгучая обида и горечь. Отходить! А Гошка Кузнецов, а подпоручик Брошевский, а десятки других солдат? А офицеры, выбитые японским огнем! Он ничего не понимал, и от этого становилось еще 'тяжелее1.
А оставленную сопку медленно затягивало туманом.
Когда через две недели Томскому полку вручали Георгиевское знамя, а самому Кунгурову капитан Подстаницын навесил на грудь аккуратненький Георгиевский крест, Андрей ничего особенного не почувствовал, разве что все ту же обиду, все ту же горечь.
4
Осень уже выжелтила березовые колки, тянущиеся вдоль железной дороги. Поезд торопливо бежал к станции Обь. Машинист, толкнув уснувшего в углу Петра Белова, спросил:
— На станции выскочишь, или проедешь с нами до водокачки?
— На станции, — просыпаясь, отозвался Пётр.
Паровоз свистнул, притормозил; поблагодарив машиниста, Пётр легко спрыгнул с
