Избранное. Мудрость Пушкина - Михаил Гершензон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь отчетливо нарисована картина чувства, изливающегося словом. Наоборот, в другой раз Пушкин изобразил речь жидкостью, льющеюся в душу слушателя:
что иногдаМои небрежные напевыВливали негу в сердце девы
(«Не тем горжусь я», черн.).Этот образ речи-жидкости так внедрился в его сознание, что он безотчетно употребляет в серьезном, даже трагическом повествовании оборот, который можно принять за каламбур:
Полны вином, кипели чаши,Кипели с ними речи наши
(«Полтава»).как в другом месте шутя:
вечера
Где льются пунш и эпиграммы
(«В. В. Энгельгардту», черн.).Этот образ внушает Пушкину такие речения, как «здесь речи – лед», то есть замерзшая жидкость, или сравнение благостной речи с елеем:
И ранам совести моейТвоих речей благоуханныхОтраден чистый был елей.
(«В часы забав»).Речь, как душевный поток, разумеется, несет то самое количество жара, какой присущ духу, изливающемуся ею. Пушкин так изображает музыку Россини:
Он звуки льет – они кипят,Они текут, они горят…Как зашипевшего АиСтруя и брызги золотые
(«Путешествие Евгения Онегина»).и точно так же – поэзию Языкова:
Нет, не Кастальскою водойТы воспоил свою камену;Пегас иную ИппокренуКопытом вышиб пред тобой.Она не хладной льется влагой,Но пенится хмельною брагой;Она разымчива, пьяна,Как сей напиток благородной,Слиянье рому и винаБез примеси воды негодной.
(«К Языкову»).Так и в «Пророке» Пушкина пылающий уголь, заменивший сердце, естественно будет рождать огненный глагол. Предметным же содержанием речи является, конечно, то чувство, которое изливается ею; Пушкин пишет:
мои стихи, сливаясь и журча,Текут, ручьи любви, полны тобою
(«Ночь»).И, полны истины живой,Текут элегии рекой
(«Евгений Онегин», IV).его стихиПолны любовной чепухи,Звучат и льются
(Там же, VI).В нем (сонете) жар любвиПетрарка изливал
(«Сонет»).Пред юной девой наконецОн излиял свои страданья
(«Кавказский пленник»).Я в воплях изливал души пронзенной муки
(«Странник»).Излить мольбы, признанья, пени
(«Евгений Онегин», VIII).И наконец любви тоскаВ печальной речи излилася
(«Кавказский пленник»).– в черновой было еще характернее: «стесненной речью пролилася»,
Может, я мешаюПечали вашей вольно изливаться
(«Каменный гость»).Пушкин много раз прибегал к этому образу речи-жидкости:
Слова лились, как будто их рождалаНе память робкая, но сердце
(«Каменный гость»).(Душа) ищет, как во сне,Излиться наконец свободным проявленьем,
и тотчас затем:
Минута – и стихи свободно потекут
(«Осень»).Меж нами речь не так игриво льется
(«19 октября 1836 г,»).Текут невинные беседы
(«Евгений Онегин», VII).Его стихиЗвучат и льются
(Там же, V).В душе моей едины звукиПереливаются, живут,В размеры сладкие бегут
(Там же, VIII, черн.)Так говорил державный государь,И сладко речь из уст его лилася
(«Борис Годунов»).и стихов журчанье излилось
(«А, Шенье»).В размеры стройные стекалисьМои послушные слова
(«Разг. книгопр. с поэтом»).XVI
Я кончил рассказ о созерцании Пушкина, столь странном в эпоху рационалистической мысли и точного знания, и, однако, столь непосредственном и уверенном. Но всякое человеческое созерцание есть вместе и суждение; всякий образ действительности неизбежно венчается скрытой или сознаваемой системой более или менее последовательных оценок. В этом отношении Пушкин не имеет равных себе. Есть что-то первобытное, глубоко несовременное в цельности и органичности его мышления. Ни одна нота рефлексии или оглядки не нарушает чистоты его голоса, никакая примесь не замутила ясности его сознания; тот же единый образ-символ, из которого расцвело его созерцание, налился и вызрел, как сочный плод, его нравственным учением. Его физика есть его философия и этика.
Если жизнь есть движение или огонь, то, во-первых, сознательная воля человека, очевидно, не может иметь власти над нею[83]. Движение есть синоним свободы; огонь гаснет или разгорается по своему закону, которого мы не знаем. С точки зрения разума жизнь беззаконна, то есть в ней нет ни порядка, ни меры, которые были бы остановками. Отсюда фатализм и квиетизм Пушкина. Бессмысленно человеку ставить себе жизненные цели: сохранить жар в себе или остудить, воспламениться грехом или святостью. Он не волен в себе, ибо всем правит судьба. Во-вторых, так как живое хочет жить, то всякая остановка, покой, остылость и холод – мука для живого существа, и, наоборот, жар или движение – счастье. Поэтому единственный критерий оценок у Пушкина – температура. Так же, как Гераклит, он измеряет достоинство вещей, явлений, душевных состояний и личностей исключительно количеством жара, находящегося в них. Он не знает ни добра, ни зла, ни греха, ни праведности: для него существуют в мире только свободное, то есть непрерывное движение – и его замедления, только жар и холод. К этим двум положениям сводится вся нравственная философия Пушкина.
Это его выражения: «жизни огонь» и «хлад покоя». Он же сказал: – «мучением покоя в морях казненного». Он не устает славословить «свободу» и проклинать «закон», воспевать «жар в крови» – и оплакивать «души печальный хлад»; в его устах однозначны свобода и свет («Свободы яркий день вставал»), «священный сердца жар» – и «к высокому стремленье», но ужас, отвращение, презрение внушают ему «покой», «тишина», «хладная толпа», собрание, «где холодом сердца поражены», «сердце хладное, презревшее харит». Надо ясно уразуметь основное понятие его мировоззрения – свободу. Свобода для него не отвлеченное представление, но совершенно конкретный образ ничем не стесняемого самозаконного движения; оттого он говорит: «Где ты, гроза, символ свободы?» или изображает свободу в виде солнца – огня:
Приветствую тебя, мое светило!Я славил твой небесный лик,Когда он искрою возник,Когда ты в буре восходило
(«А. Шенье»).в черновой было еще: «Я зрел, когда ты разгорелось».
Общее Гераклиту и Пушкину восприятие мира, как движения или огня, естественно привело обоих к тождественному пониманию истины. Гераклит учил, что только приобщаясь божественному разуму, человек становится разумным. Поэтому он строго различал мнения двух родов: истинны те идеи, которые внушены индивидуальной душе Логосом, вселенским огнем, – и они огненной природы; напротив, мнения, порожденные остылостью души, то есть чувствами и ощущениями, ложны, и оттого ложны все раздельные знания, кроме тех, которые питает Логос. Точно также мыслит и Пушкин. Он полагает «солнце» – то есть огонь, – другими словами, абсолютную динамику человеческого духа, – единственным источником истинного познания, равно – поэтического и философского. Мы знаем, что поэзия, по его мысли, – огонь; но и правда – огонь; поэтому он в образе солнца обобщает «музы» и «разум»:
Да здравствуют музы, да здравствует разум!Ты, солнце святое, гори!Как эта лампада бледнеетПред ясным восходом зари,Так ложная мудрость мерцает и тлеетПред солнцем бессмертным ума.
(«Вакхич. песня»).Его свидетельство не оставляет сомнения. Подлинная правда для него всегда – пламенная:
И правды пламень благородный
(«В альб. А. О. Россети»)[84].И правду пылкую приличий хлад объемлет
(«Чаадаеву. В стране, где я забыл»).Поэтому «правда» у него часто сочетается со «свободой»; он о себе говорит:
Поклонник правды и свободы
и в другом месте:
Я говорил пред хладною толпойЯзыком истины свободной,
или иначе в черновой:
Устами правды и свободы
(«В. Ф. Раевскому»: «Ты прав, мой друг»).Горящему духу он противопоставляет холодный ум:
Хладный ум угомонив
(«Евгений Онегин», IV).и пламенной правде – холодную истину:
