Избранное. Мудрость Пушкина - Михаил Гершензон

Этому определению жара, как движущего начала, соответствует у Пушкина столь же постоянное определение холода, как неподвижности: холод у него всегда характеризуется покоем, сонливостью, ленью: он как бы непроизвольно сочетает эти слова: «хлад покоя» или «холодный сон».

Но скучный мир, но хлад покояСтрадальца душу волновал

(«Наполеон»).

Но что же теперь тревожит хладныймир Души бесчувственной и праздной?

(«В. Ф. Раевскому»: «Ты прав, мой друг»).

Прервется ли души холодный сон?(«Любовь одна – веселье жизни хладной»).

Душа вкушает хладный сон

(«Поэт»).

Я влачил постыдной лени груз,В дремоту хладную невольно погружался

(«К ней»).

Он гонит лени сон угрюмый,К трудам рождает жар во мне

(«Деревня»).

Что шевельнулось в глубинеДуши холодной и ленивой?

(«Евгений Онегин», VIII).

Ничто не трогает души твоей холодной

(«Первое послание к цензору»).

Но созерцание Пушкина насквозь конкретно: огонь в переносном значении он мыслит неизменно подлинным огнем, в составе тех признаков, какими обладает это физическое явление. Поэтому холод в символическом смысле означает для него именно угасание со всеми физическими признаками угасания – отвердением и померканием; холод для него – твердость и тьма. Он почти бессознательно соединяет эти понятия:

На поединках твердый, хладный

(«Кавказский пленник»).

или:

Сердца иссохнут и остынут

(«Щербинину»).

Он пишет:

Во дни гоненья – хладный камень

(«Кавказский пленник»).

а в черновой было: твердый. Или в «Братьях-разбойниках»:

Тот их, кто с каменной душой,

а в черновой было: холодною. Он пишет:

Души моей холодный мрак

(«Уныние», черн.).

Душа, померкнув, охладела

(«Я видел смерть»).

С померкшею душой святыне предстоит,Холодный ко всему и чуждый умиленью

(«Безверие»).

XII

Итак, основной образ пушкинского миросозерцания построен, как у Гераклита, по принципу безусловного монизма. Он мыслит чистое бытие как невещественно-пламенеющую и светящую мысль, и, наоборот, душевную жизнь – как известные состояния одухотворенного вещества, как полный движения и, конечно, светящий жар, или холод с неподвижностью и тьмою. Это понимание души должно было привести Пушкина в его безотчетном мышлении к той же психологической теории, какую развил Гераклит. Если душа есть по существу движение-огонь, то в своих проявлениях она неминуемо осуществляет закономерные состояния вещества, то есть душевные процессы облекаются в одну из трех форм вещества, либо в газообразную, либо в жидкую, либо в твердую. Это предположение подтверждается многочисленными показаниями Пушкина.

К первому разряду (газообразность душевных состояний) относятся две группы свидетельств Пушкина. Первая обобщается мыслью, что некоторое душевное состояние разлито в воздухе, как бы и есть самый воздух, объемлющий человека, так что человек помимо воли дышит им. Так Пушкин говорит:

Еще поныне дышит негаВ пустых покоях и садах

(«Бахчисарайский фонтан»).

Он даже не подозревает странности и смелости своих слов, когда пишет в черновом наброске о Тавриде:

Покойны чувства, ясен ум,Пью с воздухом любви томленье,

и немного ниже:

Тебя я посещаю вновь,Пью (жадно) воздух сладострастья.

Как в другом месте, приведенном выше, он говорит: «Пылает близ нее задумчивая младость», так он скажет:

Одна была – пред ней однойДышал я чистым упоеньемЛюбви поэзии святой

(«Разг. книгопрод. с поэтом»).

точно самый воздух, окружающий любимую женщину, насыщен любовью. Таковы же у него многочисленные речения «дышать счастьем», местью, изменой, – например:

Мы в беспрерывном упоеньеДышали счастьем

(«Бахчисарайский фонтан»).

Гирей, изменою дыша

(Там же).

Теперь дыши его любовью(«Цыганы»).

Сюда же надо отнести такое выражение, где известное душевное состояние рисуется как насыщенная им воздушная струя:

Желаний огонь во грудь ее вдохнув

(«Гавриилиада»).

Вторую группу, по существу тождественную с первой, но по характеру образа отличную, составляют те речения Пушкина, в которых душа в целом или отдельное ее состояние представляется как бы особенной волной воздуха, пересекающей окрестный нейтральный воздух: «душа летит» куда-нибудь, или «лечу мечтой» куда-нибудь, Самое разительное место этого рода образ совершенно наглядный – уже было приведено выше:

и молнийной стрелой{145}Душа к возвышенной душе твоей летела

(«К Жуковскому»).

чисто гераклитовский образ огненной воздушной струи,

К тебе я сердцем улетаю

(«Руслан и Людмила», V).

и сердце понеслось Далече

(«А, Шенье»).

Ум далече улетает

(«Зорю бьют»).

На крыльях вымысла носимый,Ум улетал за край земной

(«Руслан и Людмила», Эпилог).

Я пил, и думою сердечнойВо дни минувшие летал

(«Друзьям»).

Все думы сердца к ней летятО ней в изгнании тоскую

(«Бахчисарайский фонтан»).

В изгнаньи скучном каждый час,Горя завистливым желаньем,Я к вам лечу воспоминаньем

(«Горишь ли ты»).

Куда с надеждой и тоскойЕе желанья улетали

(«Всеволожскому»).

Туда летят желания мои

(«Желание»).

Мечты летели за мечтами

(«Руслан и Людмила», V).

На время улети в лицейский уголокВсесильной, сладостной мечтою

(«Взглянув когда-нибудь»).

Но верною мечтоюЛюблю летать, заснувши наяву,В Коломну, к Покрову

(«Домик в Коломне»).

Лечу к безвестному отважною мечтой

(«К Жуковскому»).

И думой им во след летит

(«Руслан и Людмила», I).

Наконец, иногда душевное состояние представляется Пушкину в виде воздушного существа, выделившегося из человека и реющего над ним:

Мечта знакомая вокруг меня летает

(«Погасло дневное светило»).

Я ехал к вам: живые сныЗа мной вились толпой игривой

(«Приметы»).

И сны зловещие летаютНад их преступной головой

(«Братья разбойники»).

И снова милые виденьяВ часы ночного вдохновенья,Волнуясь, легкою толпойНесутся над моей главой

(«Евгений Онегин», I. 58–59, черн.).

Там доле яркие виденья…Вились, летали надо мной

и там же дальше:

Какой-то демон обладалМоими играми, досугом:За мной повсюду он летал

(«Разг. книгопр. с поэтом»).

как в стихотворении к княгине З. А. Волконской:

И над задумчивым челом…И вьется, и пылает гений.

Мы увидим дальше, что в «Илиаде» ярость Ахиллеса изображена совершенно так же – выделившейся наружу из него: вокруг его головы во время сражения пылает страшное пламя. Законы мифотворчества неизменны во все времена, им равно следуют и древнеэллинский рапсод, и русский поэт XIX столетия.

XIII

Столь же привычно Пушкину представление о душе как о жидкости, со всеми свойствами жидких тел. Душа в газообразном состоянии есть ее быстрое и равномерное движение в пространстве; душа как жидкость, во-первых, прикреплена к месту, заключена в некоторое вместилище, и во-вторых, подвержена температурным изменениям: согреваясь – волнуется или кипит, остывая – утихает. Здесь Пушкин чаще, чем где-нибудь, употребляет метонимии: грудь, сердце и кровь, либо как обозначения вместилищ, либо как синонимы душевной жидкости.

Для Пушкина нисколько не странно уподобление Байрона в его душевной жизни морю:

Твой образ был на нем означен,Он духом создан был твоим:Как ты, могущ, глубок и мрачен,Как ты, ничем неукротим

(«К морю»).

Точно так же, – как жидкость, заключенную в водоем, – он изображает и собственную жизнь в известном наброске 1823 г.: