Избранное. Мудрость Пушкина - Михаил Гершензон

В составе этого образа всякое чувство, переживаемое человеком, представляется напитком, сладким или горьким, целебным или ядовитым. Так, в стихотворении «А. Шенье» свобода изображена в виде чаши, откуда льется в души целебная влага:

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,Все ищет вновь упиться им;Как будто Вакхом разъяренный,Он бредит, жаждою томим.

Тот же образ, в особенности образ жидкого яда, повторен Пушкиным много раз.

Ты лесть его вкусил, земных богов напиток

(«К вельможе»).

В ее объятиях я негу пил душой

(«Дорида»).

Не пей мучительной отравы

(«Когда твои младые лета»).

Ты пьешь волшебный яд желаний

(«Евгений Онегин», III).

Он пил огонь отравы сладкойВ ее смятеньи, в речи краткой

(«Гасуб»).

По каплям, медленно, глотаю скуки яд

(«Зима. Что делать нам»).

До капли наслажденье пей

(«Стансы Толстому»).

И чашу пьет отрады безмятежной

(«Гавриилиада»).

Я хладно пил из чаши сладострастья

(«Позволь душе моей»).

Играть душой моей покорной,В нее вливать огонь и яд

(«Как наше сердце своенравно»).

Его улыбка, чудный взгляд,Его язвительные речиВливали в душу хладный яд

(«Демон»).

В груди кипучий яд нося

(«Полтава»).

Я пил отраву в вашем взоре

(«Тимашевой»).

О, если бы тебя, унылых чувств искатель,Постигло страшное безумие любви,Когда б весь яд ее кипел в твоей крови

(«Мечтателю»).

До капли истощив раскаянья фиал

(«Воспоминание в Царском Селе»).

Мои небрежные напевыВливали негу в сердце девы

(«Не тем горжусь я», черн,).

И вот уже с ФилиномВеселье пьет она

(«Фавн и пастушка»).

В таком же смысле Пушкин употребляет глагол «упиваться» (сравн, выше: «Все ищет вновь упиться им» – нектаром свободы):

Упиваясь неприятноХмелем светской суеты

(Вельяшевой).[82]

Воспоминаньем упоенный

(дважды: «К Кагульскому памятнику» [«Элегия», 1819 г,] и «Погасло дневное светило»).

На жертву прихоти моейГляжу, упившись наслажденьем

(Сцена из «Фауста»).

Пред нею, страстью упоенный

(«Руслан и Людмила», I).

новый ГайденМеня восторгом дивно упоил!

(«Моцарт и Сальери»).

XIV

Наконец твердое состояние духа есть, по Пушкину, как показано выше, холодность и, следовательно, неподвижность духа. Чувство, не изменяющееся в своем составе и не поддающееся воздействию извне, представляется Пушкину отверделым, причем нередко он изображает такое чувство, по аналогии с газообразным, как выделившееся из человека и давящее его извне, то есть как бремя. Так, он говорит:

Твердея в умысле своем

(«Полтава»).

Лежала в сердце, как свинец,Тоска любви без упованья

(«Кавказский пленник»).

в уме, подавленном тоской,Теснится тяжких дум избыток

(«Воспоминание»).

Забот и дум слагая груз

(«Земля и море»).

Влача в душе печали бремя

(«Руслан и Людмила», VI).

И тяжким бременем подавлен и согбен…Мучительное бремяТягчит меня… влача свою веригу

(«Странник»).

Не только отдельное чувство твердеет, по мысли Пушкина: неподвижным становится и весь дух в целом. Такое общее состояние духа Пушкин определяет как его окаменение, часто указывая и причину этого явления, именно – убыль тепла:

Не дай остыть душе поэта,Ожесточиться, очерстветьИ наконец окаменеть

(«Евгений Онегин», VI).

Во дни гоненья – хладный камень{146}

(«Кавказский пленник»).

На поединках твердый, хладный

(Там же).

Но все прошло, остыла в сердце кровь…Свою печать утратил резвый нрав,

Душа час от часу немеетВ ней чувств уж нет.Так легкий лист дубравВ ключах Кавказских каменеет.

(«Ты прав, мой друг»).

Цветок полей, листок дубравВ ручье Кавказском каменеет:В волненьи жизни так мертвеетИ ветреный, и пылкий нрав

(«Альб. Онегина»).

Здесь речи – лед, сердца – гранит

(«Ответ»: «Я вас узнал» [Е.Н. Ушаковой]).

Тот их, кто с каменной душойПрошел все степени злодейства

(«Братья разбойники»).

В разврате каменейте смело:Не оживит вас лиры глас

(«Чернь»).

Для нежных чувств окаменел

(«Кавказский пленник»).

Окаменел мой дух жестокий

(«Братья разбойники»).

сердце старика,Окаменелое годами

(«Полтава»).

К тому ж и без речей рыдающая младостьМягчит сердца людей(«Анджело»).

Режь меня, жги меня:Я тверда, не боюсьНи ножа, ни огня

(«Цыганы»).

Точное различение трех физических состояний души в поэзии Пушкина не подлежат сомнению. Оно до такой степени привычно ему, что он изображает эти формы и их превращения одна в другую так, как если бы речь шла о явлениях общеизвестных, нимало не подозревая головокружительной смелости своих образов и речений. Он пишет:

А ты, младое вдохновенье,Волнуй мое воображенье…В мой угол чаще прилетай,Не дай остыть душе поэта,Ожесточиться, очерстветьИ наконец окаменеть…{147}

то есть вдохновение – пламенно-газообразно: оно летает; воображение – жидкость: оно волнуется под действием жаркого вдохновения: и вся душа в целом подвержена обычным температурным превращениям жидкости: она остывает в жидком виде, потом все более сгущается, и наконец твердеет. Для Пушкина «огонь душевный» – синоним чрезвычайной подвижности духа, то есть быстрой смены чувств; напротив, твердое состояние души – косность души. Из этого представления естественно вырастает такой образ:

Мгновенно сердце молодоеГорит и гаснет. В нем любовьПроходит и приходит вновь,В нем чувство каждый день иное.Не столь послушно, не слегка,Не столь мгновенными страстямиПылает сердце старика,Окаменелое годами:Упорно, медленно оноВ огне страстей раскалено;Но поздний жар уж не остынетИ с жизнью лишь его покинет{148} —

точное изображение раскаленного камня. Пушкин точно различает три состояния ума: газообразное, когда «ум далече улетает»; жидкое, когда «ум кипит» или «взволнован», например, сомненьем (полужидкое – «ум, еще в сужденьях зыбкий»), и твердое, когда ум «твердеет в умысле своем». В тех же трех формах он изображает отдельные мысли или «думы»: думы газообразные, летящие по воздуху; это думы наиболее интимные, «думы сердца», по его любимому выражению: «Все думы сердца к ней летят», в отличие от дум более плотных, находящихся в жидком состоянии, например:

В душе утихло мрачных думОднообразное волненье{149}

и наконец, от дум еще более плотных, тяжкой массой «теснящихся в уме» или даже лежащих в уме, как «груз». В своем безотчетном созерцании, которое само клокочет огнем, Пушкин смешивает все обычные представления, опрокидывает установленные понятия и, как вулкан, выбрасывает наружу речения ослепительные и неожиданные; он способен сказать:

А в сердце грех кипел…{150}Мечта знакомая вокруг меня летает…{151}Мечты кипят…{152}Ты лесть его вкусил, земных богов напиток{153}

И т. п.

XV

Мне остается рассмотреть последний отдел психологии Пушкина – его представление о человеческой речи. Легко заметить, что высшее, огненное состояние духа, и низшее, окаменелость духа, представлены у него неизменно бессловесными. Ангел молчит, Мария в «Бахчисарайском фонтане» молчит; мало говорят Анджело и Мазепа. Только среднее, жидкое состояние духа – «кипение» или «волнение» духа – есть, по Пушкину, исток слова: жидкое чувство как бы непосредственно изливается жидким же словом. Характерна одна его описка в черновой, противоречащая его собственному словоупотреблению: