Совершенно секретно: Альянс Москва — Берлин, 1920-1933 гг. - Сергей Горлов

13 мая 1933 г. на обеде у Дирксена по случаю визита присутствовал почти полный состав Реввоенсовета СССР (Ворошилов, Тухачевский, Егоров, Буденный, Орлов, а также Корк, Ефимов, Меженинов, Сухоруков). Царило приподнятое настроение. Ворошилов во всеуслышание дал понять свое намерение сохранить связи между двумя армиями[454]. Присутствовавший на приеме Крестинский также отмечал, что

«вечер прошел задушевно, военные старались подчеркнуть не только то, что рейхсвер хочет сохранить прежние германо-советские отношения, но что ему удается оказать в этом отношении соответствующее влияние на Гитлеpa»[455].

В беседах с Тухачевским и Фишманом 10 и 15 мая Боккельберг договорился о возобновлении опытно-испытательных работ на полигоне «Томка» в период с 15. 08 по 1. 11.[456]

28 мая 1933 г.

«Боккельберг отбыл, сопровождаемый добрыми пожеланиями своих друзей, но еще до прибытия его группы в Берлин. Красная Армия внезапно потребовала, чтобы райхсвер полностью ликвидировал все свои предприятия в России. Вскоре русские в резкой форме отказались от дальнейшего прохождения каких-либо курсов в германской военной академии».

Так описывал ситуацию Хильгер[457]. 30 мая заместитель военного атташе в Берлине Шниттман заявил немцам об отказе в проведении совместных опытов на полигоне «Томка» и посылке советских курсантов в танковую школу в Казани[458].

3 июня 1933 г. в Москве состоялась беседа между Крестинским и Дирксеном, в которой как бы была проведена инвентаризация всего комплекса советско-германских отношений. Дирксен как раз тогда вернулся в Москву после 10-дневной поездки в Берлин, где он виделся практически со всеми членами германского кабинета, включая самого Гитлера и президента Гинденбурга, и неоднократно совещался с Нойратом и Бломбергом. Согласно записи Крестинского, германский дипломат задал в лоб вопрос о том,

«наступило ли у правящих кругов СССР отчуждение по отношению к Германии, изменил ли СССР коренным образом свою внешнюю политику, или же у нас наблюдается лишь выжидание, как пойдет дальнейшее внутреннее, и внешнее развитие Германии».

В этой же связи Дирксен отметил, что

«не меньше сомнений вызывает у германской стороны отношение нашего Реввоенсовета к той военной работе, которая германским рейхсвером велась до сих пор в СССР».

Дирксен указал на то, что несмотря на прежнее дружелюбие Ворошилова и хороший прием Боккельберга,

«решение о прекращении совместного производства военно-химических опытов <…> остается в силе. Мало того, сделан дальнейший шаг — прекращается танковая работа. Делается это без попытки объяснить немцам мотивы прекращения. Heвольно возникает вопрос, не оказывают ли французы давления на нас в смысле отказа немцам в той технической помощи, которую они от нас имели».

Крестинский заявил, что Москва не хочет менять линию своей политики по отношению к Берлину, но она не может не считаться с поведением Германии по отношению к СССР, которая сначала пыталась принять активное участие в создании антисоветского блока, но из-за неудачи этой попытки вынуждена была сманеврировать, заявив о желании продолжать прежнюю политику, и даже сделать некоторые шаги в этом направлении. В данной связи правительство СССР «не может не относиться настороженно и выжидательно к зигзагам германской внешней политики». Сближение же с Францией, Польшей, другими государствами «не направлено против Германии, а имеет целью противодействие образованию антисоветского блока».

Относительно прекращения военного сотрудничества Крестинский заявил:

«Неосновательно предположение Дирксена о том, что наше военное ведомство свертывает совместную работу с рейхсвером под давлением франпра[459]. Никаких разговоров об этом с франпра у нас не было. Но мы вынуждены считаться с тем, что о работе рейхсвера на территории СССР известно правительствам Антанты. Ведь и франпра открыто заявляло, что фон Папен, предлагая Франции союз против СССР, рассказал подробно о взаимоотношениях между рейхсвером и Красной Армией. При таких условиях, чтобы избежать обвинения нас в Женеве на конференции по разоружению в неискренности и в действиях, идущих вразрез с нашими предложениями[460], Реввоенсовет счел себя вынужденным пойти на прекращение совместной работы <…>. Это вынужденный, совершенно разумный шаг, ни в коем случае не продиктованный враждебностью к Германии»[461].

17 августа 1933 г. Дирксен пришел к Крестинскому и проинформировал его о заявлении Папена министру иностранных дел Нойрату и статс-секретарю МИД Б. фон Бюлову, в котором Папен категорически опроверг обвинение в том, что он сообщил французам о советско-германских военных отношениях по той простой причине, что «он был совершенно не в курсе взаимоотношений между рейхсвером и Красной Армией», и что ни с французским послом в Риме X. де Жувенелем, ни с французским послом в Берлине А. Франсуа-Понсэ он об этом не говорил. Впоследствии Г. Хильгер в своих воспоминаниях писал, что утверждения НКИДа об этом были «просто ложными»[462]. Несуразность повода, — ведь о военных взаимоотношениях Германии и СССР было известно и в Англии, и во Франции, и в Польше — равно как и поспешность, с которой Москва предприняла столь решительные действия, свидетельствуют о том, что лидеры СССР загодя, по собственной инициативе, готовились к разрыву военных связей с Германией.

Военные отношения с Германией для советского правительства, с самого начала подходившего к ним с политической точки зрения, по сути никогда не были для него самодовлеющей величиной, но всегда являлись лишь функцией политических отношений между обеими странами. Особенно это усилилось после 1923 г., когда был взят курс на построение социализма в одной отдельно взятой стране. Поэтому, когда политическое взаимопонимание стало все больше уходить в прошлое, причем больше по вине Берлина, осознававшего эту «математическую» зависимость, Москва, сумевшая в предыдущие годы и особенно за годы первой пятилетки создать значительную военную промышленность, провести военную реформу и вырастить с германской помощью квалифицированные кадры комсостава, сделала вывод о том, что с национал-социалистической Германией ей «не по пути». В условиях кризиса политических и экономических взаимоотношений она сама сделала «сильный ход». Расчет был на то, что его по достоинству оценят в Париже, Варшаве, Лондоне. К тому времени советские руководители сумели уже «в основном» подготовить отход от Берлина форсированным и несколько демонстративным сближением с Парижем. Когда же стало ясно, что Париж (а вместе с ним и Варшава) в принципе готов заменить Берлин в качестве стратегического союзника Москвы, то ей оставалось лишь представить благовидный предлог для разрыва военных связей с Германией, что и было сделано Крестинским в беседе с Дирксеном 3 июня 1933 г.

А его своеобразным политическим обеспечением стали антисоветские речи А. Розенберга, отвечавшего в НСДАП за внешнеполитическую стратегию партии, а также меморандум, который министр экономики Германии А. Хугенберг (Гугенберг) вручил 16 июня 1933 г. председателю Международной экономической конференции в Лондоне X. Коллину. В нем Хугенберг под предлогом преодоления экономического кризиса наряду с требованием вернуть Германии потерянные колонии потребовал предоставления Германии «новых территорий для колонизации» за счет СССР. Он призвал западные державы положить конец «революции и внутренней разрухе, которые нашли свою исходную точку в России»[463].

Крестинский, явно встревоженный «меморандумом Хугенберга», 23 июня 1933 г. в очередном ориентировочном письме Хинчуку писал, что данный меморандум отнюдь не является единичным выступлением Хугенберга, а

«представляет из себя строго продуманный акт германского правительства в целом. <…> Гермпра готово принять участие в военной коалиции против нас, готово выставить основные военные силы для войны с нами и требует за это лишь двух вещей — свободы вооружений и компенсаций за счет СССР. <…> Нам прежде всего нужно будет помнить, что дружественным уверениям гермпра[464] верить нельзя, что в более отдаленные политические планы Германии входит война с нами, что нынешнее положение является лишь временной передышкой»[465].

«Меморандум Хугенберга» напрочь отрезал пути возврата к «рапалльской политике», — в нем почти неприкрыто прозвучал призыв к войне против СССР. После этого переориентация СССР с Германии на Францию и Польшу стала уже лишь «делом техники». В начале июля 1933 г. Москва предложила Парижу заключить негласное и устное двустороннее джентльменское соглашение о взаимном обмене информацией по важнейшим проблемам обстановки в Европе, а также по соглашениям, которые каждая из сторон намеревалась заключать с третьими странами[466]. В августе 1933 г. СССР снял часть войск со своей западной границы с Польшей и направил их на Дальний Восток, предоставил Польше крупные заказы на поставку железа[467].