Фавориты Фортуны - Колин Маккалоу

Путешествие к Приску и Гратидии, двоюродной сестре Рии, заняло восемь дней. Волы передвигались очень медленно. Это пошло на пользу Цезарю, которого почти не беспокоило неспешное передвижение по ровному снежному насту. Плавному ходу саней способствовало то обстоятельство, что полозья повозки были обильно смазаны пчелиным воском. Путники выехали из долины реки Гимеллы, на которой располагался город Нерсы, и двинулись по тропе, которая вилась по крутому подъему, на каждом повороте забираясь все выше, а потом спустились по другому склону холма и оказались в долине реки Атерн.

Странно, но Цезарю стало лучше почти сразу же, как только его тело стало слегка охлаждаться после теплого помещения. Он пил понемногу молоко (руки у Бургунда были такие большие, что для него стало истинным мучением доить овцу, к счастью, старое и терпеливое животное). Бургунд не забывал переворачивать больного хозяина. Цезарь даже смог медленно сжевать кусочек сыра, который германец давал ему пососать. Но слабость не отпускала, и говорить Цезарь еще не мог. Они никого не встретили на пути, поэтому на ночь им негде было укрыться. А мороз не стихал. Днем — безоблачное небо, а ночью — звезды, кажущиеся белыми сквозь сеть облаков.

К Цезарю вернулось сонное состояние, а постепенно стало проходить и это. «В какой-то мере, — рассуждал медленно соображавший Бургунд, — это улучшение». Казалось, какое-то ужасное существо из подземного мира высосало из Цезаря всю кровь. Он почти не мог пошевелить рукой. Однажды, заметив ужасную пропажу, он заговорил.

— Где Буцефал? — спросил он. — Я не вижу Буцефала!

— Мы были вынуждены оставить Буцефала в Нерсах, Цезарь. Сам видишь, какая дорога. Буцефалу было бы не справиться. Но ты не должен беспокоиться. У Рии он в безопасности.

Вот так. Бургунду казалось, что это лучше, чем сказать правду, особенно когда он увидел, что Цезарь поверил ему.

Приск и Гратидия жили на небольшой ферме в нескольких милях от Амитерна. Они были одного возраста с Рией и бедствовали. Оба их сына, которые могли бы сейчас очень помочь родителям, погибли во время Италийской войны, дочерей у них не было. Поэтому, прочитав письмо Рии и получив от Бургунда три тысячи сестерциев — все, что у него осталось, они с радостью приняли беглецов.

— Если лихорадка усилится, я буду выносить его на улицу, — предупредил Бургунд, — потому что, как только он покинул дом Рии и немного поостыл, ему стало лучше. — Он показал на сани и волов. — Это вы тоже можете взять себе. Если Цезарь выживет, они ему будут не нужны.

Выживет ли Цезарь? Трое ухаживавших за ним не имели об этом ни малейшего представления. Дни проходили за днями, а изменений почти не наблюдалось. Иногда дул ветер, и казалось, снегопад не прекратится никогда. Потом погода менялась, и опять наступали морозы. Но Цезарь этого не замечал. Лихорадка утихла, он вышел из комы, но заметного улучшения так и не наступило. Он по-прежнему был очень бледен.

К концу апреля стало таять, запахло весной. Жители этой части Италии говорили, что нынешняя зима на их памяти — самая суровая. А для Цезаря она оказалась самой тяжелой в его жизни.

— Думаю, — сказала Гратидия, кузина Рии, — что Цезарь в конце концов умрет, если его не перевезти в Рим, где есть врачи, лекарства и хорошее питание, чего у нас в горах не сыщешь. В мальчике совсем не осталось живой крови. Поэтому он и не поправляется. Я не знаю, как его лечить, а ты запрещаешь мне позвать кого-нибудь из Амитерна, чтобы осмотреть его. Поэтому пора, Бургунд, тебе отправляться в Рим и рассказать о случившемся его матери.

Не сказав ни слова, Бургунд вышел из дома и стал седлать своего коня. Гратидия едва успела сунуть ему пакет с припасами — и он умчался.

— А я-то удивлялась, почему от вас ничего не слышно, — побледнев, сказала Аврелия. Она сильно прикусила верхнюю губу, словно ощущение боли помогало ей думать. — Я так тебе благодарна, Бургунд! Без тебя мой сын конечно бы умер. И прежде чем он действительно умрет, мы должны перевезти его в Рим. А теперь ступай к Кардиксе. Она и мальчики очень скучали по тебе.

Идти к Сулле бесполезно, это она знала. Если этот способ не подействовал перед Новым годом, то теперь, когда прошло уже четыре месяца нового года, не подействует и подавно. Репрессии продолжались, но, казалось, в эти дни не так интенсивно. Появились новые законы, хорошие или ужасные — в зависимости от того, чьим мнением интересовались. Сулла был весь в делах.

Через несколько дней после разговора с Аврелией Сулла послал за Марком Пупием Пизоном Фругием и приказал тому развестись с Аннией, потому что она была вдовой Цинны. Когда Аврелия услышала об этом, у нее появилась слабая надежда в отношении Цезаря. Но хотя Пизон Фругий подчинился и поспешно развелся с Аннией, больше ничего не произошло. Рия писала Аврелии, что деньги проглотил тот, кого прозвали по размеру куска, который он в состоянии затолкать в свою пасть, и что Цезарь и Бургунд уехали. Но Рия ничего не писала о болезни Цезаря, и Аврелия полагала, что, раз известий больше нет, дела обстоят неплохо.

— Я пойду к Далматике, — решила она. — Может быть, одна женщина подскажет другой, какие подходы можно найти к Сулле.

Жена Суллы, которая приехала из Брундизия в декабре прошлого года, очень редко показывалась на улицах Рима. Некоторые шептали, что она больна; другие — что у Суллы нет времени на личную жизнь, поэтому он не обращает на нее внимания. Но никто не шептал о том, что Сулла заменил ее кем-то другим. Аврелия написала Далматике коротенькую записку, прося о встрече — желательно, когда Суллы не будет дома. Эта последняя просьба, постаралась она объяснить, вызвана лишь тем, что она, Аврелия, не хочет раздражать диктатора. Она также спрашивала супругу Суллы, нельзя ли устроить так, чтобы при разговоре присутствовала Корнелия Сулла. Аврелия хотела бы засвидетельствовать почтение той, которую некогда хорошо знала. Вероятно, Корнелия Сулла сможет ей что-то посоветовать в ее беде, ибо, заключала Аврелия, то, что она хотела бы обсудить, было бедой.

Сулла теперь жил в своем отстроенном доме с видом на Большой цирк. Гостью ввели в помещение, пахнувшее свежей штукатуркой и красками. Все здесь имело вульгарный вид, который может стереть только время. Аврелию проводили через просторный атрий в еще более просторный сад перистиля и наконец в апартаменты Далматики, которые были размером со всю квартиру Аврелии. Обе женщины встречались и раньше, но подругами не были. Аврелия не вращалась среди семей, живших на Палатине, поскольку была домовладелицей — имела инсулу в Субуре — и не любила сплетничать за бокалом разбавленного водой сладкого вина с маленькими пирожными.

Сказать правду, Далматика тоже не принадлежала к этому кругу. Много лет она провела взаперти по распоряжению ее первого мужа — Скавра, принцепса Сената, и, как следствие, давно утратила девичий интерес к милой болтовне за бокалом разбавленного водой сладкого вина с маленькими пирожными. Потом последовали ссылка в Грецию, идиллия с Суллой в Эфесе, Смирне и Пергаме, рождение близнецов — и ужасная болезнь Суллы. Слишком много беспокойства, несчастий, тоски по родине, боли. С тех самых пор Цецилию Метеллу Далматику совершенно не занимали магазины, комедийные актеры, мелкие ссоры, скандалы и безделье. Кроме того, ее возвращение в Рим было для нее вроде триумфа: она увидела, что Сулла скучал без нее и, оказывается, любит ее больше, чем когда-либо.

Но Сулла не посвящал Далматику в свои дела, поэтому она ничего не знала о судьбе фламина Юпитера. Она не знала даже того, что Аврелия была матерью фламина Юпитера. А для Корнелии Суллы Аврелия — лишь часть ее детства, ниточка к далеким воспоминаниям о матери, которая слишком много пила, прежде чем убить себя, и к живым воспоминаниям о любимой мачехе Элии. Ее первый брак с сыном коллеги Суллы по консульству закончился трагически: ее муж погиб во время бунта на Форуме в период плебейского трибуната Сульпиция. Своим вторым браком с младшим братом Друза Мамерком Корнелия была очень довольна.

Женщины остались удовлетворены внешностью друг друга. Каждую из них считали в Риме красавицей. И все три почувствовали, что время подействовало на них гораздо больше, чем все остальное. Старшей, Аврелии, было сорок два, Далматике — тридцать семь, Корнелии Сулле — двадцать шесть.

— Сейчас ты больше похожа на своего отца, — сказала Аврелия Корнелии Сулле.

Глаза, слишком голубые и искрящиеся, чтобы быть похожими на глаза Суллы, блеснули весельем, и их обладательница засмеялась:

— О, не говори так, Аврелия! Моя кожа идеальна, и я не ношу парика!

— Бедняга, — отозвалась Аврелия. — Это очень тяжело для него.

— Да, — согласилась Далматика, чья смуглая красота смягчилась с тех пор, как Аврелия видела ее последний раз, а глаза стали гораздо печальнее.