Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

года, когда после сдачи Части 1 в пробный набор Толстой приступил к переработке и расширению зимних петербургских глав Части 2[637]. Герой на той стадии работы — и это выступает датирующим признаком процитированной рукописи — вновь именуется прежним, передающим его маскулинность вариантом фамилии — Удашев (прежде чем окончательно стать Вронским через несколько недель или пару месяцев)[638]. Сама эта вереница изменений имени протагониста подчеркивает извилистость траектории, по которой автор продвигался к созданию хотя бы начерно одной из самых драматически заряженных сцен, к самому нерву завязки будущей трагедии. На тот момент, когда была набросана первая редакция этой сцены, Толстой — о чем уже шла речь выше — полагал, что его труд над АК близок к финишу, что в сооружении остается заполнить только некоторые пустоты: многие дальнейшие блоки романа, включая главы о самоубийстве Анны, были уже разработаны довольно детально. (При этом «почти год» ожидания довершения страсти не стыкуется с календарем романа в редакции 1874 года — насколько она поддается воссозданию — так же, как и в ОТ.)

Не будет большой натяжкой предположить, что в этой точке генезиса произошло слияние тока времени автора со временем персонажа. Ведь к весне 1874 года в самом деле исполнился «почти год» с того времени, как Толстой начал писать АК, и за весь этот период он, создав начерно и даже успев переработать множество сцен и эпизодов, лишь только подобрался к исполнению сложной задачи — не рискуя попранием благопристойности, изобразить сколь можно выразительнее апогей страсти[639]. Намек текста на срок своего вызревания обернулся хронологической гиперболой в рассказе о любовной страсти героев. Вронский, который много позднее в генезисе АК, по признанию автора, «совершенно для меня неожиданно <…> стал стреляться»[640], и здесь видится мне персонажем, с той же решимостью притязающим на соучастие в авторском упорном и длительном движении к цели. Вставка же определения «целый» в маркер «почти год», сделанная на одном из позднейших этапов работы над главой, возможно уже незадолго до журнальной публикации в феврале 1875 года[641], создала двойной эффект — не сняв иллюзии точности хронометража, оттенила его гиперболичность. «Почти целый год» Вронского может обозначать восприятие персонажем короткого, но бурно прожитого отрезка времени как протяженного.

Перенесемся обратно в перерыв между первым и вторым сезонами сериализации романа. В конце 1875 года, после лета, проведенного с семьей на самарском хуторе, после печальных осенних событий в семье — преждевременных родов жены, смерти ребенка и тяжелой болезни роженицы — и нового, пронзительного опыта переживания конечности бытия[642], Толстой возвращается к писанию, а вскоре и печатанию АК. Семейные обстоятельства автора в тот период возымели косвенное, но немаловажное последствие для технической стороны подготовки текста. Еще весной 1875 года Софья Андреевна, и без того утомленная, по ее же выражению, «непрерывным материнством», а накануне ввергнутая в тоску смертью десятимесячного сына Николушки, но при этом продолжавшая оказывать мужу самую деятельную помощь в создании романа, начала испытывать в спине и правой руке острые боли, которые заставляли опасаться чахотки. (Ее летняя поездка в степь «на кумыс» и была предпринята в оздоровительных целях, хоть пить сам кумыс путешественнице не пришлось из‐за беременности.) Обследовавший ее врач, упрекнув Толстого за невнимание к состоянию жены, запретил ей заниматься перебеливанием манускриптов мужа, — труд, который был тогда для нее не тяжкой барщиной, а духовным наслаждением[643].

Если летом и в первой половине осени нужды в писарских услугах почти не было, то к концу осени 1875 года, когда работа над АК в очередной раз возобновилась, за строгое соблюдение этого медицинского запрета говорило и новое осложнение, вызванное неудачными родами. Софья Андреевна надеялась на скорое восстановление сил, которое позволило бы ей вернуться к работе с рукописями мужа ближе к весне, но тут у нее случилась новая беременность (оборвавшаяся уже в марте 1876 года выкидышем)[644]. Так что не удивительно, что Толстой не просто привлек к содействию, но, как кажется, нанял на определенный срок прежде незнакомого ему копииста. Помогать Толстому тот начал не позднее ноября 1875 года. Личность его остается неустановленной: толстоведы не соотнесли его более или менее каллиграфический, уснащенный завитушками почерк с кем-либо из тогдашнего круга знакомств и общения писателя (см. ил. 7). Вполне возможно, человек и зарабатывал себе на жизнь писарским ремеслом. В известном письме Страхову от 30 ноября 1875 года, содержащем перебеленный этой новой рукой фрагмент мини-трактата о поиске смысла жизни[645], Толстой безлично ссылается на «переписчика», как он едва ли назвал бы сотрудника, достойного быть представленным доверенному корреспонденту[646]. Никаких упоминаний о ком-то заместившем ее в священнодействии копирования мужниных автографов не оставила и Софья Андреевна, которая в зиму 1875/76 года продолжала сообщать сестре Т. А. Кузминской о работе мужа над романом, иногда сетуя на медленность ее хода[647]. Ради простоты изложения условимся именовать этого невидимку Копиистом N.

Собственно, и прежде не весь объем копиистских задач по АК ложился на С. А. Толстую: в две предыдущие зимы — толстовский творческий сезон — доля их выполнялась, как не раз упомянуто выше, Д. И. Троицким (имевшим, в отличие от Копииста N, столь похвальную привычку оставлять пробой пера кое-где на полях рукописей свое полное имя, да еще с указанием года); бывали и другие помощники[648]. Однако новому переписчику предстояло почти в одиночку — лишь с эпизодически вносимой лептой Софьи Андреевны — перебелить массу автографов и правленых копий для сердцевинного сегмента романа (с середины Части 3 до глав о смерти брата Левина в Части 5) в период с ноября 1875 до апреля 1876 года, то есть во весь второй сезон сериализации АК[649].

Между тем из постоянных переписчиков рукописей АК Копиист N хуже всех ориентировался в сюжетном пространстве и наименее твердо разбирал скоропись Толстого. Вследствие того он допускал немало погрешностей — не обновлял, как это безошибочно делала С. А. Толстая, имена персонажей из вернувшихся в работу давних рукописей, пропускал или непреднамеренно искажал слова оригинала[650], а то и прибегал к своего рода срисовке начертания неразобранного слова или словосочетания, когда, видимо, ему не хотелось, оставив пробел, признать, что расшифровать трудное место не удалось[651]. Некоторые из этих неисправностей сказались на ОТ в виде прочтений явно неверных или таких, чьи более релевантные или колоритные исходные версии, перевранные переписчиком, не были затем — в спешке или из‐за утраты интереса — восстановлены автором. Терпимость Толстого к этой недостаточно квалифицированной помощи может