Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

Каспийским морем[680]. Разные ирригационные начинания слагались в новаторскую — хотя далеко не всегда и везде успешную — попытку привнести научно обоснованный технократизм в функции бюрократии. Одним словом, оба дела, над которыми размышляет Каренин, вовсе не были рутинными службистскими докуками, а, наоборот, относились к животрепещущим материям государственного управления той поры, несводимым к чиновничьему своекорыстию.

Другой коррелят между МГИ и каренинским министерством — фигура тогдашнего главы МГИ Петра Александровича Валуева, сановника, миновавшего зенит карьеры в 1860‐х, в бытность министром внутренних дел, но еще сохраняющего немалое влияние. С легкой руки нескольких современников в толстоведении устоялась версия о Валуеве как главном прототипе Каренина[681]. Оставляя в стороне вопрос о плодотворности самой идеи прототипа для интерпретации кажущихся узнаваемыми героев АК[682], замечу, что свидетельства в пользу этой версии касаются прежде всего неблагополучного первого брака Валуева, а также его высокого служебного положения и поведенческого стиля (выражаясь сочувственным языком) беспристрастного министра-профессионала. Сходство здесь, прямо скажем, не разительное. Но, с другой стороны, действительно есть черточки, по которым в Валуеве можно усмотреть мишень толстовской аллюзии. Одна из них — сближение невымышленного министра в его конкретных служебных занятиях с литературным персонажем. В апреле 1876 года, через два с небольшим месяца после выхода январской книжки «Русского вестника», где второй «сезон» уже ставшего популярным романа начинался с рассказа о Каренине, сублимирующем личное унижение предвкушением схватки в комитете, Валуев имел беседу, о которой писал в дневнике:

[В]идел у себя ген. Крыжановского по делу об участках в Уфимской и Оренбургской губерниях. Все одно и то же. Куски государственного достояния словно падаль, на которую налетают коршуны. Кто не просит доли добычи? И ген[ерал]-ад[ъютант] Мердер, и г. Шубин, и ген. Гревс, и другой Мердер, и третий Мердер, и пр., и пр. <…> Впрочем, они все правы. На завтра уверенности мало. Что можно захватить, лучше захватить сегодня. По существу дело решено с 1871 г. Оно и не так дурно. Многим действительно можно предоставить эту награду. Раздача участков полезна и для края. Она разовьет его производительные силы. Мне здесь нечему противиться. Несколько долей я даже сам могу раздавать бесчисленным, мне покоя не дающим просителям, ибо ген. — губернатор их приберег для моих распоряжений, конечно, для того, чтобы облегчить свои собственные. Говорю только о впечатлении, которое производит на меня алчность хищной стаи[683].

Разброс мнений, подобный тому, с которым сталкивается Каренин, отразился в капитальном внутреннем противоречии валуевского рассуждения: раздача земель у него — и проматывание «государственного достояния», и потенциальный стимул экономического прогресса. Нет фактических оснований предполагать, что Валуев к тому времени успел прочитать январский выпуск романа (и что он вообще следил за его выходом[684]), как и нет нужды подыскивать буквальное историческое соответствие конфронтации Каренина с «враждебным министерством» по проблеме бедствующих инородцев[685]. Тем не менее велик соблазн вообразить, как глава МГИ, наткнувшись при перелистывании «Русского вестника» на этот фрагмент, мог бы ощутить укол совести, презреть риск служебной неудачи и вместо сомнительного компромисса c генерал-губернатором Крыжановским (в его случае это и была бы «враждебная» инстанция — амбициозный правитель большого края стоил министра) забить в верхах тревогу о положении башкир. При таком развитии событий ему бы, возможно, удалось избежать довольно бесславной отставки через несколько лет, когда начатая наконец по инициативе другого сановника, знаменитого министра внутренних дел М. Т. Лорис-Меликова сенаторская ревизия Оренбургского края раскрыла многочисленные злоупотребления и на местах, и в центре[686].

Другое дело, что Каренин печатного текста движим несколько иным сцеплением мотивов, чем Каренин в разобранном выше автографе. Отличие было результатом переработки скопированного текста в следующей рукописи, последней из сохранившихся для этого фрагмента[687]. Здесь Толстой меняет композицию: теперь административная мысль Каренина струится не от поднятого им самим дела инородцев к орошению полей Зарайской губернии, а наоборот. Мало того, он оказывается скорее в обороне, чем в наступлении. В этой версии (и в ОТ [271–272/3:14]) читатель узнаёт об ирригации в Зарайской губернии — скелете в шкафу каренинского министерства, кормушке скольких-то нужных лиц и добрых знакомых — как предмете уже поданного и метящего в Каренина запроса. Тот отвечает на вызов столь же решительно, сколь изобретательно убеждает себя до этого в бесцельности дуэли с Вронским, и тут-то ему под руку своевременно подворачивается дело инородцев:

Теперь же, если уже ему бросали эту перчатку, то он смело поднимал ее и требовал назначения Комиссии для изучения и поверки трудов Комиссии орошения полей Зарайской губернии, но зато уж он не давал никакого quartier [пощады. — фр.] и тем господам. Он требовал и назначения Комиссии о деле об устройстве инородцев[688].

(Французское словцо, возможно помогшее автору уловить для самого себя компенсаторное поведение Каренина, ужесточающего, словно завзятый бретер, условия поединка, было потом заменено коллоквиальным «никакого спуску» [271/3:14].)

Таким образом, в комитетской смелости Каренина остается меньше от какой-никакой профессиональной заинтересованности — ведь логика его плана по предшествующей версии предполагает известную внутреннюю, неслучайную связь между двумя административными проблемами, разнесенными по разным ведомствам. Это различие выглядит, возможно, чересчур тонким в свете доминирующей (во всех редакциях фрагмента) установки нарратива на пародийную инверсию провала Каренина в качестве мужа, однако благодаря анализу генезиса всей сцены, с учетом внешних источников текста, нарративная функция бюрократического энтузиазма героя представляется более сложной.

У топоса «устройства инородцев» с примыкающим к нему «орошением полей» были разные измерения в широком контексте создания романа. Через эту тематику Толстой вводил в текст отсылку к степному фронтиру, одну из местностей которого неплохо знал — и любил. Еще в 1860‐х начав ездить летней порой в Самарскую губернию «на кумыс», а в 1871 году купив большой — 2500 десятин — земельный участок в Бузулукском уезде, пограничном с Оренбуржьем, он тесно общался с башкирами, восхищался их гостеприимством и наездническим искусством, старался побольше разузнать об их отношениях с местными русскими крестьянами. Лиричность в толстовском восприятии края органично сочеталась с живейшим предпринимательским увлечением[689]. Так, летом 1871 года, незадолго до первой покупки земли, он писал жене из самарской глубинки о своем плане обратного путешествия через Уфимскую губернию (в 1878 году имение будет значительно расширено новой покупкой — но оба раза приобреталась все-таки не «башкирская» земля):

Можешь себе представить, что там земля, в которой леса, степи, реки, везде ключи, и земля нетронутый ковыль с сотворения мира, родящая лучшую пшеницу, и земля только в 100 верстах от пароходного пути продается Башкирцами по 3 р[убля] за дес[ятину].