Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс

пропал из аптеки Boots — всего-то за несколько секунд, пока мама покупала бутылку воды. Она обернулась, и вот-те на — он исчез. Теперь прошло уже два часа.

Честно говоря, один из главных транспортных узлов столицы — не лучшее место для того, чтобы потерять кого-то, кто телесно в норме, но с действиями может затрудняться. Из вокзала на Ливерпуль-стрит выходят четыре линии метро, а наземных маршрутов не счесть; окружающие дороги — к ним ведет множество выходов — растянулись через весь город туда и сюда. И конечно, сейчас один из самых оживленных дней в году.

Мы снова собираемся в полицейском участке напротив: там мама уже оставила заявление, дала описание, предоставила любую информацию, какая может пригодиться. Полицейские добры, спокойны, профессионально озабочены. Они говорят нам, что сделают, мол, все, что могут; но на вокзале все очень заняты — и очевидно, что они тянут время.

— Ваш отец берет с собой мобильный телефон?

— Берет… Беда в том, что всегда выключает. Как будто непроизвольно.

— А какое-нибудь устройство с GPS?

— К сожалению, нет. Он категорически против того, чтобы брать с собой такие штуки.

— Очень жаль. Есть о чем подумать. Может быть, потом.

Не упрек, но намек на него повисает в воздухе, и мы обнаруживаем, что отвечаем на вопросы так, словно бы извиняемся. Это сбивает разговор в другую сторону, где положенным действиям — сколько их там отмерено? — дали ход, а нашим чаяниям прочертили границу и ими управляют. Но я-то в такой ситуации привык быть непринужденным профессионалом, а не тем, кому нужна помощь.

На машине приезжают мои сестры с мужьями. Мы удивляемся, куда же папу понесло. Возможно, он последовал за каким-то чутьем, ведущим к дому, и направился по знакомым вехам, а что если на запад, в сторону Барбикана, Ковент-Гардена или Уэст-Энда, а то и на юг, к реке. Здесь игра в угадайку.

Одна из закавык деменции в том, что путь мыслей нелегко проследить. Мозг находит связи, которые что-то значат только в ретроспективе. Папу увлекла толпа? Он пошел за кем-то, миновал ограждения и заскочил в поезд метро, едущий до дальней-предальней городской окраины? Просто попробовал найти какое-то тихое место и отдохнуть? Возможности почти безграничны.

Мы вчетвером запрыгиваем в машину и обследуем самые приметные ближайшие места: вылетаем, тщательно обшариваем извилистые, как меандры, улицы, заскакиваем обратно, едем дальше. Мы огибаем тех, кто навеселе, и тех, кто идет в театры, ныряем в переулки, заглядываем в окна, показываем фотографии вышибалам около баров. Систему видеонаблюдения на вокзале проверяет полиция, но это может растянуться на долгие часы. Часы, за которые с ним, того и гляди, что угодно случится. Тем временем мы обежим взглядом так много лиц, как только сможем, и станем искать то самое, заветное сочетание плоти и крови.

* * *

Любое дегенеративное заболевание неощутимо соскальзывает от фазы к фазе. В самой активной папиной фазе мы гуляли с ним, чтобы утолить его порыв махнуть вперед, к самому горизонту: папа словно бы пытался от чего-то спастись — возможно, от болезни, медленно подтачивавшей его разум. Мы брали его в парки, полные самых разных деревьев, или в ландшафтные сады около загородных домов: так мы пытались уцепиться за его последнюю страсть — садоводство и огородничество. Мама до упаду бродила с ним через поля около их дома или вдоль по прогулочной дорожке к ближайшему берегу, где он гулял и гулял в тишине: он больше не затевал разговоров, а только серьезно, с застывшим хмурым выражением на когда-то радостном лице, отвечал заготовленными загодя определениями, а их выдергивал непроизвольно из далекого прошлого. Некогда папа был радушен и заботлив, общителен, но скромен, говорил мягко, басовито и словно бы источал утешение. Теперь же отвечал наизусть, с огромным усилием — полагаю, так он заполнял пробелы, чтобы по виду его как можно дольше не считали бы чудаком.

Развилась у папы и еще одна странная привычка. На краткое время он отказался гулять с кем-нибудь рядом. Однажды я взял его с собой в Кембридж; мы пошли в Ботанический сад — и он провел весь день в двух или трех шагах от меня. Когда я останавливался, чтобы дать ему меня догнать, он застывал тоже. Если я замедлялся постепенно — до тех пор, пока он не добрался бы до меня (так, чтобы мы смогли хотя бы изобразить, что друг другу родные и близкие), — он тоже замедлялся и намеренно отставал. Надо признать, что это звучит довольно жалко, но за весь день такое «туда и обратно» набрало силу и стало в некотором роде состязанием между нами: я осознавал, что за него отвечаю, и стремился приглядывать, но он, кажется, почти ребячески решил сохранить какое-то подобие независимости — и ходить сам по себе. В тот день, когда мы были вместе, это создавало неестественное, почти фарсовое, последовательное чередование движений и остановок, и, если не считать повороты кругом и хождение задом наперед, я силился его оберегать — и при этом позволял ему занимать свое пространство. В конце концов, я нашел обоюдно приемлемый выход — стал быстро оборачиваться через плечо каждый раз после нескольких шагов и радостно окликать:

— Пап, у тебя все хорошо?

Мы успешно создали сущий перевертыш: я оказался озабоченным, слегка нетерпеливым родителем, а мой радостный, неунывающий отец стал капризным ребенком и все пытался настоять на своем. Это был всего лишь еще один из относительно небольших ударов, что мало-помалу наносил, разрушая, медленно катящийся шар болезни.

* * *

Я приезжаю обратно на вокзал, а оттуда снова выхожу на своих двоих. Остальные уже вернулись домой — заготовить плакаты, проверить, как там мама, порасспрашивать, как работает полиция. Они действуют рассудочно и целенаправленно: пытаются охватить как можно больше источников информации. Но я еще раньше решил и дальше походить пешком — может, даже всю ночь, — чтобы исключать из поисков одну улицу за другой.

Но теперь поздний вечер — и ночь, к счастью, сухая. Холодно, но не зябко. Толпы на вокзале редеют, некоторые ближайшие пабы и бары закрываются; другие же только начинают работать. Тротуары заполнены группами общающихся людей, и кажется, что беловолосый бывший юрист среди них будет выделяться, как белая ворона. Но, конечно, если при виде его можно счесть, что ему есть куда идти, если он шагает с обычной решимостью, то он не будет выглядеть очень уж неуместно. Тело его не несет на себе никаких знаков болезни; он может легко пройти незамеченным: подумаешь, немного странный