Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Четвертый из команды заходит вслед за нами. Мы не станем тянуть время — но мы хотим сделать все правильно и на месте обеспечить условия, чтобы все прошло гладко, а потом уже забирать его: как только мы исправим все, что в наших силах, то оповестим больницу и уедем.
Я прикладываю электроды дефибриллятора к тельцу, похожему на кукольное: они, как новые, прилипают к нетронутой детской коже. На экране появляется надпись: электрическая активность в сердце ребенка не обнаружена. Неудивительно. Какая-то искра надежды тухнет.
Мать стоит поодаль, рядом с полицейским — ошеломленная, она рыдает и не смотрит на нас. Второй ребенок, лет двух от роду, забирается на постель — прямо туда, где рядом с ней мы пытаемся вернуть к жизни малыша: ее не трогает наплыв чужих людей, она радостно смотрит, как мы накинулись на ее братика или сестричку, словно мы в какую-то игру играем.
— Может ли кто-нибудь убрать отсюда ребенка?
Полицейский поднимает малышку с кровати и забирает ее из комнаты.
Нам сказали, что малыш проснулся единожды за ночь, его приласкали, он задремал опять. А когда тем же утром встала мама, то обнаружила его в кроватке безжизненным. Мама всполошила соседей, они позвонили 999. У малыша нет истории болезни и не было недомоганий.
Мы обследуем тело: нет ли ран, сыпи, синяков, любых очевидных улик. Быстро оглядываем комнату — вдруг там что-то подозрительное или относящееся к делу. Температура у малыша упала, но не больше, чем мы ожидали; сахар в крови тоже низкий — не обязательно причина в этом, но его уровень нам нужно поправить. Как только наладим капельницу, дадим глюкозу и адреналин.
Я совмещаю с голенью малыша, с верхней ее частью, EZIO — маленькую дрель на рукоятке и с большой иглой вместо сверла: она проколет кожу и окажется внутри кости — так мы сможем вводить медикаменты прямо в кровоток. Я нажимаю выключатель — и мотор гудит; я выдвигаю иглу; эпидермис тянется и лопается; батарея питания отказывает, потом оживает; игла легко входит в кость. Я вынимаю иглу и оставляю на месте канюлю: она как проведенный из будущего портал на поверхности детской кожи. Звучит, если пересказать, словно описание пытки, но я не обращаю внимания на то, что действия жестоки; все, о чем я думаю, — как сделать правильно. Все, что думает каждый из нас: нужно убедиться, что мы действуем как надо.
* * *
Ведь здесь ребенок, который не проснулся.
Мама встала — сама по себе, никто не будил — впервые за несколько месяцев, словно бы почувствовала на вкус неясное беспокойство. Когда она в рассветном полумраке спустилась проведать малыша, ей навстречу не зажурчал смех и ножки не забарабанили нетерпеливо по матрасу. Возможно, малыш еще спит? Но когда она подняла его с кроватки, то ощутила своеобразную тяжесть. Ребенок не завертелся, не заморгал, не уткнулся ей в плечо и не обнял за шею. Не открыл глаза и не забрыкался воодушевленно. Его мордашка не осветилась радостью. Малыш не шелохнулся. И не откликнулся. И остался неподвижен.
Мать только что словно разом провалилась в кошмар, что ужаснул бы любого родителя. Ощутила ли она, что падает в пропасть, когда склонилась над кроваткой — и не услышала ничего? Сразу ли осознала, что видит? Поняла ли хоть сейчас, что именно произошло?
* * *
Пора идти. Нас вызвали, мы сделали все, что могли, со всем разобрались, сыграли наши роли, дали лучший шанс, какой только сумели, в самые ранние — и решающие — мгновения.
Мы увеличили, насколько удалось, подачу кислорода — когда наладили вентиляцию легких и добились, чтобы дыхательные пути оставались открытыми. Через капельницу мы начали вводить в кость лекарства: небольшие дозы физраствора, глюкозы, адреналина. Мы провели сердечно-легочную реанимацию — самую лучшую, какая только в наших силах. Мы остались такими спокойными и методичными, насколько возможно, и отвели все мысли от замаячившей скорби — среди всеобщего опустошения, в котором работали. Это все — с одной стороны. Но мы следовали процедуре — и не делали больше ничего.
Выход к машине — еще один брошенный нам вызов. Нам придется подняться на целый лестничный пролет, потом пройти по коридору, наружу, к дороге и в саму машину, и все это время продолжать реанимировать ребенка.
Здесь нужны трое. Я раскладываю крошечное тельце малыша по моей левой руке, от кисти до локтя — голова оказывается на ладони, а ножки свешиваются по обе стороны от моей руки. Другой ладонью я крепко держу туловище и ритмично нажимаю на середину груди.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
А в то же время моя коллега подхватывает рукой головку ребенка, держит дыхательные пути открытыми, чуть приподнимает ему подбородок и сжимает кислородный мешок.
— Раз… два…
Каждый раз, когда я перестаю нажимать. Другая наша коллега сопровождает нас, а сама несет дефибриллятор, кислород, стойку капельницы с физраствором и лекарством.
Мы движемся медленно, осторожно, шаг за шагом, словно мы вместе — кривобокое членистоногое, две головы направлены вперед, одна назад, все предупреждают друг дружку об опасности, огибают препятствия, считают, сколько раз нажимали ребенку на грудь, по экрану следят глазами за интервалами сердечного ритма.
Я поднимаюсь по лестнице спиной вперед, ударяю каблуками по ступенькам, чтобы убедиться, что каждый шаг — верный. Мы доходим до верхней площадки и проскальзываем вдоль по коридору. Два метра до дверного проема. Здесь крылечко — а потом несколько ступенек вниз… И вот он, дневной свет. Занятно, думаю я, если кто-нибудь сможет увидеть нас сейчас — поймут ли они, что случилось? Станут ли думать об этом каждый раз, как пройдут мимо? Спасибо, что на улицах тихо — еще школьников нет; и автомобилей всего ничего. Мы помогаем друг дружке забраться в машину и уложить младенца на койку. Он внезапно снова совсем маленький — на широкой белой простыне, словно в море. Ничто здесь не приспособлено для ребенка такого размера. Не предполагалось, что что-нибудь случится с такой крохой.
Я отгоняю прочь подобные мысли и сосредоточиваюсь на
