На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

по колеям Пеншамбинской дороги затянуло тонкою коркою льда, колеса повозок звенели по кремнистому грунту, и солдаты, потирая на ходу руки, бойко шли в такт маршевой песни.

Батогов ехал верхом на своем Орлике, он был еще в том же верблюжьем халате, в котором бежал из аула, только на голове его надета была теперь круглая офицерская фуражка, и из-под нее виднелась полоса красного бумажного платка, которым обернут был лоб всадника; кроме этой раны, рука Батогова была перевязана полотенцем выше локтя, и, судя по бледности его, можно было судить о том, что эти повреждения были довольно значительны. Все это были следы ночной схватки, которую беглецы должны были «выдержать по печальному недоразумению», как выразился в своем донесении начальник отряда, толстенький капитан, степенно раскачивавшийся в покойном седле, рядом с Батоговым. Около них ехали верхом еще два офицера и горнист на выпряженной из повозки хромой лошади. На походных носилках два здоровых, коренастых пехотинца несли тело, завернутое в несколько солдатских шинелей, из-под серого сукна виднелись красные лоскуты туземного халата и худощавая, смуглая рука, безжизненно свисшая с края носилок. Когда солдаты сбивались с ноги и носилки сотрясались от неверного шага несущих, то ближайшие могли слышать слабый стон и жалобный, тихий лепет раненого. Фельдшер-жидок шел, спотыкаясь, рядом с носилками, грызя в зубах окурок папироски и роясь на ходу в кожаной сумке с медикаментами. Наверху большой ротной телеги, поперек мешков с провиантом, лежало несколько тел, прикрученных веревками к грядкам повозки.

С жалобным мычанием, вытягивая шеи и бодаясь на ходу друг с другом, шло несколько штук рогатого скота, между быками семенили ножками десятка два козлов и баранов, далее тянулись привязанные друг к другу вьючные верблюды, под присмотром конных казаков и черномазого пехотинца, унтер-офицера, забравшегося на самую вершину вьюка переднего верблюда.

Всадники муллы Назар-Кула отстали от отряда и чуть виднелись далеко назади, изредка пуская, вслед удаляющимся русским, безвредные, не долетающие до половины расстояния пульки.

Пеншамбинский минарет и зубчатая стена цитадели поднимались из массы окрестных садов, по мере приближения отряда. Отряд остановился для привала, в виду предместий селения.

– Плох? – произнес Батогов, слезая с лошади и подойдя к носилкам, положенным в тени от повозки.

Жидок-фельдшер взглянул на него и немного струсил, он заморгал ресницами и принялся поспешно скатывать свежий бинт. Глаза Батогова словно уперлись в бедного жидка, в них не было заметно ни грусти, ни злобы, в них даже не было жизни. Тусклые, неподвижные – они были страшны.

– Да, голубчик, ну, что тут, да перестань, – говорил толстенький капитан, трогая Батогова за плечо.

– А! – отозвался тот и даже не обернулся.

– Никитка пуншу сварил. Вот сейчас.

– Да он даже не дышит! Я ничего не слышу.

Батогов быстро сбросил шинели с тела Юсупа, нагнулся низко-низко к самым носилкам и приложился ухом к какой-то массе рваного белья, забрызганного, залитого кровью и еще чем-то зелено-желтым, сильно вонявшим на свежем утреннем воздухе. Темно-желтое лицо умирающего как-то странно съежилось, рот искривился и сухие, горячие губы чуть заметно вздрагивали.

– Юсуп, Юсуп! – громко говорил Батогов и сильно тряс за плечи своего друга.

– Там у меня уже приготовлено, – бормотал капитан. – Вон, видишь, самоварчик дымится.

– Да возьмите его силою, – говорил другой офицер, подходя к носилкам, – видите, человек совсем ошалел.

– Да, поди – возьми, – огрызался капитан.

– Юсуп, да ну, вставай, ведь ты крепок, тебя сам черт не сломит, Юсуп! – Батогов припал на колени и схватил руками носилки.

– Отходит, – степенно, с некоторою торжественностью, произнес жидок-фельдшер и вдруг повалился на землю и откатился на несколько шагов, к самым колесам ротной повозки.

– Отходит?! – зарычал Батогов, готовясь повторить свою могучую затрещину.

– Голубчик, может, я тебе сюда принесу чаю? – ухаживал толстенький капитан. – Никитка!

Грязные тряпки все разом вздрогнули, зашевелились, вытянулись и замерли, стиснутые зубы заскрипели.

– Готово, – произнес Батогов и поднялся на ноги.

А в стороне, присевши на корточки около небольшого огонька, на котором прилажены были маленькие походные котелки, расположилась кучка солдат. Заваренный на завтрак кирпичный чай давно уже кипел и бежал по краям, потому что общее внимание более было обращено на сцену у носилок, чем на котелки. Все говорили шепотом, сдержанно, некоторые даже крестились, приподнимая кепи с назатыльниками.

– Кто же его знал! – вздохнул угреватый унтер-офицер и потрогал пальцем то место на подошве сапога, где совсем отстала заскорузлая подметка и виднелись грязные онучи.

– Известно, – согласился рыжий, весноватый солдат, растирая на ладони табачные корешки.

– Теперь ежели сразу: Куцый, Валетка, опять Кудлай – пес здоровенный, Налет, Полкашка, твоя Венерка…

– Врешь, моя Венерка спала на кухне…

– На кухне?!. А зад у ней кто отшиб?.. На кухне!

– А пуще всех Колпик, так зверем и рвет…

– Как тут сообразить, теребят и шабаш.

– А тут Петров сдуру ахнул, говорю: «Постой, не пали», а он: «Бац!..»

– Фершал сказывал: в самое пузо, на четверть пониже ложечки, в эвто самое место.

– Ну, и шабаш.

– Оторопел я больно, братцы, мне ведь впервой, – слезливо оправдывался Петров, совсем еще рекрут с немного глуповатым, почти детским лицом и худою, плоскою, недоразвитою грудью.

– Оторопел! – упрекнул его угреватый унтер-офицер.

– А силен же он, братцы, – начал рыжий.

– Кто? этот-то?

Солдат взглянул на Батогова.

– Н-да. Меня, это, так тряханул, – думал, смерть пришла.

– А Миронова как шваркнул.

– Бей подъем!.. – запел тенором толстенький капитан, выглядывая из-под какой-то холстины, с недопитым стаканом в руках.

XI. Первый караван

На большом дворе, примыкавшем к дачам Перловича, работа, что называется, кипела. Штук восемьдесят верблюдов, все больше одногорбых наров, с темно-коричневою, гладко остриженною шерстью, крепких и выносливых, бродили на свободе или же валялись группами, держась к той стороне, куда достигали теплые лучи осеннего солнца; человек десять киргизов прихлебывали и присмактовали около котла; два приказчика из русских, в полутуземных, полугостинодворских костюмах, ставили масляною краскою клейма и метки на объемистых тюках, расположенных правильными рядами, связанных попарно и приготовленных к нагрузке. Сарт, в лисьем халате и в белой громадной чалме, отмечал на лоскутках прозрачной бумаги местного производства какие-то каракули и горячо спорил с одним из приказчиков, одним словом, все что-нибудь да делали.

Дела Перловича шли очень хорошо. Он теперь отправлял в Коканд свой караван, и верблюды были его собственные, не наемные, так что он нисколько не был в зависимости от лени и недобросовестности кочевников. Хозяин был в отличнейшем расположении духа, он давно уже чувствовал себя морально, а следовательно и физически, очень хорошо.

Он сидел в комнате, красиво обставленной в полуазиатском, полуевропейском вкусе. Тут же находились