На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

промежутке между двух сакель открывалась узкая щель, в которую видна была даль, часть холма, мелькавшие конные фигуры и сухие ветви тальника, росшего над прудком. Они выбрались из деревни и пустились удирать по той самой лощине, по которой приехали. Они совершенно скрылись за первым поворотом. Их никто не заметил.

Юсуп ехал впереди. Батогов за ним. Они скакали: им надо было как можно скорее добраться до какой-нибудь боковой ветви горного прохода, в которую они могли бы свернуть. Юсуп хорошо знал одну, совершенно удобную для него лазейку, и не унывал, он даже напевал на скаку: «Нет, Назар-Кулка нас не поймает!» Вдруг он стал как вкопанный: Орлик чуть не наткнулся на круп передней лошади.

– Что ты?.. – испуганно спросил Батогов.

Юсуп повернулся к нему лицом. Его смуглая кожа не могла побледнеть, но зато все лицо его сделалось какое-то оливковое, рот широко раскрылся, и глаза суетливо забегали, как у волка, которому уже некуда даться от насевшей на него со всех сторон собачьей стаи.

– Что ты? – повторил Батогов свой вопрос.

– Там, там… – джигит указал рукою вперед. – Люди едут, чужие люди!..

Справа и слева подымались крутые обрывистые скаты, разве коза могла бы еще лепиться по этим почти отвесным крутизнам. Джигит глазами мерял эти высоты, он словно думал кинуться к ним, он даже лошадь свою собрал поводом и поднял плеть.

По ущелью ясно слышался топот конских ног. Не один, не два всадника ехали им навстречу. Все ущелье стонало от приближавшейся конной массы.

– Ну, беда… – произнес Батогов и подумал:

– Значит, не судьба, это, что называется, ни взад, ни вперед.

Тупое ожесточение овладело всем его существом… Он вынул шашку из ножен и судорожно, словно хотел раздавить железо, стиснул ее рукоятку.

– Назад, скорее назад! – крикнул Юсуп, повернул своего Серого и, проскользнув мимо Батогова, понесся обратно к кишлаку.

Нисколько не раздумывая: зачем, куда, привыкнув доверяться находчивости своего испытанного джигита, Батогов поскакал в ту же сторону. Вся деревня была наполнена всадниками, когда наши беглецы выскакали из лощины. Тотчас же они поехали шагом, Юсуп принял совершенно спокойный вид, Батогов подражал ему во всем.

– А он что-то затевает, – думал он, – поглядим.

Юсуп перегнулся несколько набок, принял самую небрежную позу, вольно помахивал нагайкою и затянул во все горло песню:

А было у меня четыре жены,

Одна другой жирнее…

Появление двух всадников не произвело никакого волнения между барантачами Назар-Кула. Один из них, тот, что поил лошадь у прудка, сказал что-то своему соседу и указал на Юсупа.

– Э-эй! Здравствуйте! – крикнул Юсуп и, спокойно подъехав к воде, слез с лошади.

– Вы откуда? – спросил конный в полосатом халате.

– С разных сторон… Теперь с теми.

– С кем, с теми?

– А что сзади едут.

К Батогову подошли двое пеших и стали около, молча, в упор глядя то на него, то на его лошадь, то на его оружие.

– Вы чего уставились? пошли к черту! – окрысился на них Батогов.

– Ишь ты, какой сердитый. Ты чьего роду?

– Эй, Назар-Кул, мулла, где?.. – громко спросил Юсуп, чтобы отвлечь внимание от Батогова.

– Все там, где красный бунчук виден, вон на кургане.

– Русских много?

– Разве их когда бывает много?

– Они зачем пришли сюда?..

– Зачем? Мы вот у них по всем кишлакам хераджные сборы[22] пожгли, что с собою не могли взять, а Кулдаш пеншамбинский в Каттакурган дал знать.

– Не в Каттакурган, а в самый Самарканд, Абрам-тюра… самому, – перебил другой.

– Ну, не ври, в Самарканд не успел бы, да и русские вон откуда пришли…

– Давно?..

Юсуп спрашивал, а сам все поглядывал по сторонам: он, казалось, отыскивал кого-то в этой толпе всадников, окружавшей их все плотнее и плотнее. Взгляды эти были сначала тревожны, было мгновение, что хитрый джигит совсем было струсил, но потом оправился и понемногу успокоился окончательно. Батогов все время усердно, сосредоточенно копался у себя во вьючной сумке, а потом слез и принялся тщательно отчищать подковы Орлика.

Скоро внимание всех было обращено на большую конную вереницу, выдвигавшуюся из ущелья. В этой новой толпе всадников преимущественно виднелись верблюжьи халаты и киргизские малахаи, между тем как в шайках Назар-Кула преобладал красный цвет.

Садык со своими оборванцами, как выражался на привале Юсуп, шел на подмогу мулле Назар-Кулу.

– Поезжай за мною, – шепнул Юсуп Батогову. – Сафара здесь нет, Аллах не повернулся к нам затылком…

А у меня было четыре жены…

– Смотри, певун какой! – крикнул ему вслед джигит, у которого половина лица была скрыта под грязною перевязкою и жидкая бородка совсем склеилась от запекшейся крови. – Там берегись, русские пчелы летают – попадет, так про жирных жен петь перестанешь!

– Только бы нам теперь увидать русских, а то бы мы знали, что делать, – говорил Юсуп.

Вся волнообразная местность была усеяна небольшими конными партиями, по всем направлениям шныряли одиночки. Верблюжьи халаты мало-помалу смешивались с красными. Всадники растягивались вправо и влево, концы этой живой цепи загибались: они хотели охватить со всех сторон что-то невидимое.

Не больше как с версту, совсем внизу, примыкая к давно сжатому клеверному полю, виднелось несколько сакель, над плоскими крышами торчали два или три тополя, под одним, из-за деревьев, поднимался черный дымок и мигало небольшое пламя, одинокая фигурка торчала на самой высокой крыше, казалось даже, что то был не человек, а просто белел кол, вбитый для чего-то в земляную крышу. Больше ничего не было видно.

А между тем глаза всех этих наездников волновались, перебегая с кургана на курган, и были устремлены на этот маленький кишлак. Там и сям вспыхивающие выстрелы фитильных мултуков направлялись именно на тот кол, что неподвижно торчал на крыше, а когда тонкая, ослабевающая струйка черного дыма вдруг густела и поднималась даже выше того опаленного тополя, что происходило каждый раз, когда невидимые руки подкидывали в огонь новую вязанку, то почти каждый из наездников вскрикивал: «Эх!» и тотчас же бодрил свою лошаденку ударом нагайки.

В том страшном кишлаке, так поглотившем общее внимание тысячи наездников, стоял отряд «ак-кульмак»2, стоял уже с самого утра, теперь он варил себе похлебку, искрошив в необъятный котел целого, благо непокупного, барана, а часовой на крыше, прожевывая кусок черствой туземной лепешки своим усатым ртом, заломив кверху козырек своего кепи, равнодушно поглядывал на те барханы, что пестрели на солнце тысячами двигающихся точек.

Была минута, когда наездники слишком уже близко подобрались к кишлаку: передние, те, что хотели перескакнуть арык, огибавший клеверное поле,