Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

– Мы еще посмотрим, что скажет на это донна Лукреция, – заявила Анджела.

– Осмелюсь предположить, она поступит так, как велит ей супруг.

– Идем, Виоланта, мы возвращаемся в Феррару! – Анджела подтолкнула меня и отвернулась от Таддео, усмехнувшись. – Вы предоставите нам лошадей, сир Таддео, хотя бы только для того, чтобы ускорить час нашего отъезда.

Я упорно не смотрела на него, но все равно чувствовала, что внутри его идет борьба, которая, казалось, колышет воздух, наполненный густым персиковым ароматом. Когда же Таддео заговорил, то сменил тон на более мягкий:

– Моя карета, Виоланта, в вашем распоряжении, как и припасы, необходимые для путешествия.

Даже подделка имеет свою ценность, если она достаточно хороша.

Прибыв в Феррару, мы обнаружили, что замок опустел, а двор переехал в Меделану. Отослав карету в Оккьобелло, мы отправились верхом в горы, сидя в мужских седлах со стременами, как две маркитантки, задаваясь пугающим вопросом, не ждет ли нас в будущем подобная участь. Мы ехали без всякого сопровождения и рисковали наткнуться на разбойников с длинными ножами, которые сразу приметят богатую конскую сбрую. Но дорога была спокойная, воздух стал чище, когда мы оставили позади город и поднялись вверх от речной долины. Мы даже временами принимались петь, чтобы развлечь Джироламо. Он лежал в камышовой корзинке, привязанной к луке моего седла. Анджела назвала его Моисеем.

В Квартексане была таверна, где обычно останавливались перекусить путешественники из Феррары в Меделану. Я высказывалась за то, чтобы только поменять там лошадей, но Анджела настаивала на ночлеге, уверяя, что продолжать путь после наступления темноты – настоящее безумие.

В обеденном зале, как всегда, судачили. Мы расположились в отдельной нише, чтобы поужинать, но слышали через задернутые занавески разговоры гостей, и от их горячих речей кусок не лез в горло.

– Говорят, Святой Отец при последнем дыхании успел заключить с дьяволом сделку.

– И даже присутствие исповедника ему не помешало.

– Он вымаливал еще несколько лет, как я слышал.

– А дьявол сидел рядышком в виде черной обезьяны.

– Я слышал, старый пьяница так распух, что его труп с трудом втиснули в гроб.

– А люди герцога так хорошо поживились в его покоях, что того даже не в чем было похоронить.

Пытаясь пропихнуть в горло жилистую баранину с помощью глотка вина, я уставилась на Анджелу и увидела в ее лице отражение собственного несчастья. Сколько же прошло времени со смерти понтифика? Слухи распространяются, конечно, мгновенно, но даже им не обогнать резвого коня. Если Чезаре и был жив, когда весть о кончине его отца полетела из Рима, к этому времени он может быть уже мертв, превратившись в легенду на последнем вдохе. Мне казалось, остальные путешественники обсуждают эту тему исключительно ради нас. Я не сомневалась, они знают, кто мы такие. Занавеска, за которой мы спрятались, с их стороны словно стала прозрачной, но только не с нашей. Над нами подсмеивались, нас унижали, а мы чувствовали себя беспомощными.

– Нам следует продолжить путь, – пробормотала я, чуть не подавившись куском хряща. – Здесь небезопасно.

– Никто не знает нас, дорогая. Да и откуда им знать? А если я снова окажусь сегодня в седле, то от тряски у меня вылетят все зубы. – Анджела ободряюще улыбнулась. – Что скажет Джулио, если я предстану перед ним беззубой каргой?

– Ты думаешь, Чезаре тоже мертв?

– Чезаре? Да он силен как бык, и пищеварение у него хорошее. Вряд ли изобретен такой яд, который сможет убить Чезаре.

Я вспомнила, как мадонна рассказывала мне о больном ребенке, живущем на хлебе и козьем молоке, с сизыми, как плоды терновника, губами и ноготками, который задыхался в жару.

– Но если кто-то попробовал избавиться от него однажды, то повторит попытку. И во второй раз воспользуется более надежными средствами. Удавкой или кинжалом.

– Если кто-то пытался – хотя, заметь, мы не знаем этого наверняка, – то второго шанса у него не появится. Пойдем, мы очень устали. Утром все будет выглядеть не так мрачно.

Анджела оказалась права. Даже отвратительный завтрак, который подала нам хозяйка – черствый ржаной хлеб, хоть гвозди забивай, и соленый сыр, что обжигал язык, – не помешал нам воспрянуть духом. По обочинам расцвели крошечные цветы, ароматные заросли камнеломки, можжевельника и горечавки, голубевшей, точно кусочки лазурита, отколовшиеся от неба. Под копытами лошадей хрустела светло-серая галька, а когда мы останавливались напиться, то вода в стремительных ручьях была чиста, как горный воздух. Но стоило нам миновать ворота в Меделану и взглянуть снизу вверх на виллу, возвышавшуюся на холме над всем городом, я невольно содрогнулась, увидев, как высокие глухие стены врезаются в небо нежно-голубого цвета.

Нас встречал Ипполито. Он вышел во двор в развевающейся на пыльном ветру сутане, отпустил конюха и сам придержал наших лошадей, когда мы спешивались. Взглянув на Джироламо, которого он раньше не видел, кардинал слегка улыбнулся, но улыбка не вывела его из мрачной задумчивости. Он нас не поцеловал и ни словом не обмолвился, что мы явились без эскорта, с непокрытыми головами, загорелые, как две крестьянки.

– Мне пришлось сообщить ей, – сказал он. – Боже, что началось. Жаль, вас здесь не было. Она восприняла новость ужасно. Мне даже показалось, что она сошла с ума. – Вспомнив сцену в Бельфьоре, после того как она узнала о вторжении Чезаре в Урбино, я ему верила. – Все, что я мог сделать, – поручить ее заботам Фидельмы и пустоголовой Элизабетты Сенесе.

– Вы проводите нас прямо к ней? – спросила Анджела.

– Какие известия о Чезаре? – воскликнула я.

Ипполито покачал головой. После многих часов, проведенных в седле, я нетвердо стояла на ногах, а тут они вообще чуть не отказали. Я споткнулась, запутавшись в юбке, и мне захотелось упасть, прижаться щекой к прохладной потертой каменной плите и больше никогда не подниматься.

– Сегодня утром она получила письмо от Козенцы. Чезаре держится, но еле-еле, по всем признакам. Ватикан в осаде. Никто туда не входит и никто не выходит, даже ради похорон Его Святейшества. Всем заправляет Микелотто. Говорят, Чезаре постоянно в бреду. Козенца изо всех сил старается внести ободряющую ноту, но, если читать между строк, похоже, там сейчас царит Дантов ад.

– Это был яд? – спросила Анджела.

– Козенца так не считает. Все лекари пришли к мнению, что это трехдневная лихорадка. Лето выдалось скверное. Беда в том, что Чезаре запер всех во дворце, в своей собственной спальне, и потому, как пишет Козенца, некому сделать официального объявления. В общем, сплетникам полное раздолье.

– В таком случае Чезаре потерял нюх, – заявила Анджела.

Кардинал Козенца был надежный осведомитель, старый и верный друг семьи.

– Но он еще может поправиться. Многие выздоравливают после трехдневной лихорадки, а он молод и силен.

– Знаешь, Виоланта, если бы твоя любовь была лекарством, он бы уже поправился. – Анджела хохотнула и сжала мне руку, но Ипполито по-прежнему был мрачен и задумчив. Женские сердца явно не занимали его мыслей.

– Кто здесь? – спросила Анджела, стараясь говорить спокойно, пока мы поднимались по широким ступеням на первый этаж под арку, обвитую пыльной бугенвиллеей.

– Джулио сейчас в Бельригуардо, с нашим отцом. Альфонсо и Ферранте там же. Я тут лишь потому, что должен был сообщить новость о ее отце. Раз я семейный священник, то лучше всего смогу ее утешить – так они решили.

– Ну и что, утешил? – усмехнулась Анджела.

– Сама увидишь.

Он остановился перед закрытой дверью и постучал. Мы ждали. Он постучал еще раз, более настойчиво. Дверь приоткрылась, из тени возникло изможденное лицо далматинки.

– Скажи своей госпоже, что прибыли ее кузина и монна Виоланта, – произнес Ипполито, выговаривая каждое слово громко и четко, словно это могло помочь делу.

Неспособность далматинки понимать по-итальянски переросла, по-моему, в акт протеста, нарочитое отрицание рабского ошейника, не лишившего ее твердого намерения вернуться домой. Лицо исчезло – желтую луну словно поглотило облако. Ипполито распахнул дверь и отошел в сторону, пропуская нас вперед.

Ставни на окнах были закрыты, и в первую секунду я ничего не увидела. Когда глаза постепенно привыкли к темноте, я сообразила, что и видеть-то здесь было почти нечего. Обстановку комнаты составлял тюфяк на полу у одной стены. На нем сидела мадонна, обхватив колени, с распущенными прямыми волосами, обрамлявшими лицо. Она была в черном платье из грубого хлопка и сорочке с неровными краями, от которых оторвали кружево. Из драгоценностей – обручальное кольцо. На лбу в знак траура нарисован крест из пепла. По-моему, она даже не заметила моего прихода, однако вскоре я увидела, как в луче послеполуденного солнца, проникшего сюда сквозь щель в ставнях, сверкнули белки ее глаз. Донна Лукреция взглянула на нас и опустила голову.