Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви - Реймонд Карвер

У них было прогрессивное предприятие – эта фирма, где Мистер На-Все-Руки раньше работал. Я видел. Столовые самообслуживания, буфеты для руководства и все такое. Автомат «Мистер Кофе» в каждом кабинете.

Мистер Кофе и Мистер На-Все-Руки.

Мирна говорит, что он интересовался астрологией, аурами, И-Цзином – всякими такими делами. Что он был не дурак, этот самый Росс, и человек интересный, я не сомневаюсь, среди наших бывших друзей таких было большинство. Так я Мирне и сказал – точно, мол, знаю, что потому он ей и нравился.

Мой отец умер пьяный во сне, восемь лет назад. Это случилось в пятницу. В полдень. А ему было пятьдесят четыре. Вернулся домой со смены на лесопилке, достал из морозильника колбасы себе на завтрак и откупорил кварту бурбона «Четыре розы».

Мать сидела за тем же столом в кухне. Пыталась написать письмо своей сестре в Литтл-Рок. В конце концов отец встал и пошел спать. Мать рассказывала, что он даже не сказал «спокойной ночи». Да и как-никак было утро.

– Киса, – сказал я Мирне вечером, когда она вернулась домой. – Давай немного пообнимаемся, а потом ты соорудишь нам отличный ужин.

Мирна сказала:

– Мой руки.

Беседка[54]

Утром она поливает мне живот «Тичерзом» и вылизывает. А во второй половине дня пытается выброситься из окна.

– Холли, – говорю я, – так больше продолжаться не может. Так больше жить нельзя.

Мы сидим на диване в одном из люксов на втором этаже. Выбирать нам было из чего. Но нам был нужен люкс, чтобы можно было ходить по номеру и поговорить как следует. Так что мы прямо с утра заперли приемную и поднялись на второй этаж, в люкс.

– Дуэйн, – говорит она, – меня это просто убивает.

Мы пьем «Тичерз» с водой и льдом. В середине дня мы немного вздремнули. Потом она выбралась из постели и стала говорить, что выбросится из окна в одном нижнем белье. Мне пришлось ее держать. Этаж, конечно, второй. Но все-таки.

– Достало, – говорит она. – Я больше так не могу.

Она прижимает руку к щеке и закрывает глаза. Потом начинает раскачиваться взад-вперед и стонет.

Когда я вижу ее в таком состоянии, мне просто жить не хочется.

– Как это – так? – говорю, хотя и сам все прекрасно понимаю.

– Мне что, еще раз по буквам тебе повторить? – говорит она. – Все ползет по швам. Я себя не уважаю. А раньше у меня было чувство собственного достоинства.

Ей чуть за тридцать, и она очень недурна собой. Высокая, длинные черные волосы и зеленые глаза, единственная зеленоглазая женщина из всех, кого я знал. В прежние времена я много всякого говорил про ее зеленые глаза, а она говорила, что именно поэтому ей всегда и казалось, что она предназначена для чего-то особенного.

А оно и так было понятно.

Теперь вспомнишь, и жить не хочется.

Я слышу, как внизу, в конторе, звонит телефон. Он весь день то зазвонит, то замолкнет. Даже сквозь сон я все равно его слышал. Открывал глаза, глядел в потолок, слушал, как он звонит, и думал, неужели все это про нас.

Хотя, наверно, лучше бы я глядел в пол.

– Сердце у меня разбито, – говорит она. – И превратилось в кусок камня. Конченый я человек. Хуже некуда – и ничего уже с этим не поделаешь.

– Холли, – говорю я.

Когда мы перебрались в эти места и нанялись управляющими в мотель, нам казалось, что теперь все трудности позади. За жилье платить не надо, за коммунальные услуги тоже, плюс три сотни в месяц. Это вам тоже не кот чихнул.

Холли вела бухгалтерию. С цифрами она всегда была на «ты»; и номера тоже в основном сдавала она. С людьми она ладила, и люди отвечали ей взаимностью. Я следил за участком, стриг траву и выпалывал сорняки, поддерживал чистоту в бассейне и чинил всякие мелкие поломки.

Первый год все шло нормально. По ночам мне удавалось подрабатывать, и на жизнь нам жаловаться не приходилось. Мы строили планы. А потом однажды утром, ну не знаю. Я как раз закончил класть плитку в ванной, в одном из номеров, и тут заходит эта мексиканочка – прибраться. И наняла-то ее Холли. И не то чтобы я до этого случая вообще внимание на нее обращал, хотя, конечно, мы с ней здоровались. Помню, звала она меня – мистер.

В общем, так себе история.

Вот с того самого утра я и начал обращать на нее внимание. Аккуратная такая девчушка, и зубки ровные и белые. Нравился мне ее рот.

Она меня начала называть по имени.

Однажды утром я чинил душ в одной из ванных, и тут она заходит и включает телевизор. Они все так делают. В смысле, горничные. В смысле, когда убираются. Я отложил работу и вышел из ванной. И она так удивилась, когда меня увидела. И улыбается, и называет меня по имени.

В общем, после того как она назвала меня по имени, мы и оказались в постели.

– Холли, у тебя и сейчас с чувством собственного достоинства все в порядке, – говорю я. – Таких, как ты, нет и не будет. Перестань, Холли.

Она качает головой.

– Как будто умерло во мне что-то, – говорит она. – Болело-болело, а теперь уже и не болит. Ты что-то такое убил во мне; как будто взял топор и убил. И осталось одно сплошное свинство.

Она допивает последний глоток. И начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но все без толку.

Я наливаю по новой и выглядываю из окна.

Перед конторой припарковались два автомобиля с нездешними номерами; водители стоят возле двери и о чем-то разговаривают. Один договаривает какую-то фразу, окидывает взглядом запертые двери и трет подбородок. Еще с ними женщина, прижалась лицом к стеклу, прикрыла ладонью глаза и смотрит внутрь. Потом дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

– Даже сейчас, в постели, ты думал о ней, – говорит Холли. – Дуэйн, так от этого больно.

Она берет у меня из рук стакан.

– Холли, – говорю я.

– Это правда, Дуэйн, – говорит она. – Только не надо со мной спорить, – говорит она.

Холли принимается ходить взад-вперед по комнате, в трусах и в лифчике, со стаканом в руке.

– Ты разрушил нашу семью, – говорит она. – Знаешь, что ты убил? Ты убил доверие.

Я встаю на колени и начинаю просить прощения. А сам думаю о Хуаните. Просто кошмар. Не знаю, куда я качусь и куда вообще катится весь этот мир.

– Холли, милая, – говорю, – я тебя люблю.

На площадке кто-то сигналит, перестает, потом начинает снова.

Холли утирает глаза.

– Сделай мне еще, – говорит она. – Этот какой-то водянистый. И пусть, твари, сигналят, хоть обсигналятся. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

– Не надо в Неваду, – говорю. – Ты что, ненормальная? – говорю я.

– Нормальней не