Супруг для леди - Элоиза Джеймс

– Вы напрашиваетесь на поцелуй?

Слова сорвались с ее губ, прежде чем она успела остановить их:

– Как вы можете воротить от меня нос, когда последние десять лет вы отвечали согласием на каждое полученное приглашение?

Она сидела против него: волосы ее блестели в свете от камина, розового оттенка платье с низким вырезом гармонировало с ее нежной розоватой кожей.

– Я не хочу ложиться с вами в постель.

Он увидел, как ее плечи слегка напряглись, и ощутил приступ вины.

– Почему?

– Считайте, дело в моем возрасте.

– Вам не так уж много лет. Разве вы не находите… – Она замялась, и Мейн увидел, как она сглотнула. – Разве вы не находите меня красивой?

Имоджин была права: он всегда отличался широтой вкусов, а она была красива и доступна одновременно.

– Все дело в моей неспособности вызвать в себе какие-либо чувства, а отнюдь не в вас.

Она застыла.

– Вы страдаете половым бессилием?

Секунду Мейн поиграл с этой мыслью. Позволить ей пустить слух о том, что его мужское отличие превратилось в сморщенный стручок… но нет. Вместо этого он встал, подошел к ней и с сокрушительной силой впился в ее губы. Они были сочными, пухлыми и имели привкус слез и гнева. Тело никогда не подводило его, даже после двух бутылок бренди; не подвело оно его и сейчас. Он отстранился от нее, взял ее руку и нарочно прижал ее к переду своих брюк.

– Вот! – сказал он унылым голосом. – Я страдаю половым бессилием?

Губы ее изогнулись в едва заметной торжествующей улыбочке.

– Нет.

– Но я не просто функционирующий механизм. Я склонен полагать, что в постели ваш муж был таким же неумелым наездником, как и на ипподроме.

Имоджин пискнула, но он продолжил:

– Стало быть, теперь вы хотите использовать меня, словно кусок позолоченного имбирного пряника на ярмарке, чтобы поразвлечься и прогнать из памяти воспоминания?

Вся та усталость, которую он ощущал при одной только мысли о том, чтобы ублажать в постели очередную женщину, доводить ее до состояния, когда у нее увлажняются глаза и она принимается ворковать и заверять его, что никогда прежде не испытывала ничего подобного, – вся эта усталость отразилась в его голосе.

– Вам глубоко на меня наплевать, Имоджин. И, говоря по правде, какой бы горькой она ни была, мне тоже глубоко на вас наплевать. Вот так обстоят наши дела.

Она взирала на него, распахнув глаза и прижав кулачок ко рту.

– Людям вроде нас не следует ложиться вместе в постель. В этом нет совершенно никакого смысла. Разве вы этого не понимаете? Бога ради, вы же выходили замуж по любви!

– Но вы сказали… сказали, что Дрейвен…

– Уверен, что в постели он был полным ничтожеством, – прорычал Мейн. – Но вы любили его, так ведь? Стало быть, даже если он не доводил вас до потери чувств, у него было что-то, чего никогда не было у меня.

Она шепотом спросила: – Что?

– Вы любили его. Он был счастливчиком, этот оболтус. – Мейн промолвил медленно, растягивая слова: – Мейтленд умер, будучи любим. – После чего он круто повернулся, собираясь выйти из комнаты. – И он тоже вас любил. Так оставьте все как есть! – Голос его эхом отразился от старых стен. – Этот болван любил вас. Он сбежал с вами. Бога ради, умирая, он сказал, что любит вас! Какое вы имеете право пренебрегать его чувствами?

В глазах Имоджин стояли слезы, а Мейн был не в настроении смотреть, как кто-то рыдает. Но он ждал.

– Никакого, – ответила она, и голос ее дрогнул. – У меня нет совершенно никакого права.

Он было двинулся к двери, но когда она опустилась на колени, он подошел и поднял ее на ноги.

Но только потому, что поблизости не было никого, кто бы это сделал.

Глава 27

Аннабел сидела на кровати, уставившись в стену из грубо обтесанных досок, но взор ее туманили горячие слезы унижения. Она должна была бы скакать от радости. Эван сказал, что любит ее. Из груди ее вырвался всхлип.

Правда была ужасающе, беспощадно очевидна. Она провела все свое девичество, ломая голову над тем, как заставить мужчину желать ее. Она не упускала из виду ни единой детали, ко-тдрая могла оказаться полезной: она знала о поцелуях, разжигавших огонь в мужских чреслах; о взглядах, суливших тайное удовольствие; о плавном покачивании бедер, от которого у мужчин начинали трястись руки.

Она была виртуозом по части пробуждения желания.

Нет, уместнее было употребить более грубое слово – похоти.

Ирония заключалась в том, что она получила именно такого мужа, которого надеялась заарканить благодаря своим упорным тренировкам: мужа-богача, ослепленного своей похотью к ней. Человека, который был бы добр и щедр, никогда не упрекнул бы ее за то, что у нее нет приданого, и купил бы ей все платья, какие она пожелает. Рыдания жгли ей горло.

Жизнь ее походила на одну из тех сказок, что прикидываются славными, а заканчиваются неприятной моралью. Самый богатый мужчина в Шотландии был настолько охвачен похотью, что сгоряча поклялся ей в верности и даже в любви.

Жаль, что она не была настолько глупа, чтобы закрыть глаза на разницу между похотью и любовью.

Боль была такой, словно в груди у нее зияла открытая рана. Аннабел сидела на кровати, содрогаясь от рыданий и утирая слезы промокшей ночной сорочкой. Не в ее духе было давать волю слезам. И все же слезы почему-то снова брызнули у нее из глаз, несмотря на все попытки остановить их.

Дверь тихо отворилась. С волос Эвана снова капала вода.

– Не понимаю, как у тебя хватает сил входить в тот ручей, – сказала она, поспешно промокнув лицо и полуприкрыв глаза ресницами.

– Я привык к холодной воде, – ответил он. – Моя няня любила повторять, что у меня прямо-таки страсть к чистоте. Я частенько купаюсь в реке, которая течет позади замка, а вода там ледяная даже в разгар лета. Почему ты плачешь, Аннабел?

Она выдавила из себя слабую улыбку.

– Так, глупости.

Эван долго бродил по лесу, ощущая приступ жгучей вины. Он увез изящную, смешливую барышню прочь от лондонских бальных залов, которые были ее естественной окружающей средой, и превратил ее в слезливую дамочку в бедственном положении. И ради чего? Ради какой-то донкихотской идеи, что это умерит ее страх перед бедностью?

Нет. Правда заключалась в том, что он отослал прочь свою карету, движимый чистой, самой что ни на есть настоящей похотью, как бы ему ни хотелось приукрасить ее всякими причудливыми идеями. Он увидел эту лачугу, и мысль о том, чтобы остаться здесь с Аннабел наедине, внезапно возникла у него в голове с силой непреодолимого искушения.

И искушал его не иначе как сам дьявол.

Он чувствовал неприязнь к самому себе.