Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— Давай, вахмистр! Один черт, не сегодня-завтра большевики под нож пустят твою мельницу, как мои земли по Аксайчику… И все подворье.

Полковник сдернул со спинки железной кровати брюки. Прыгая на одной ноге, всовывал другую в узкую штанину, качал головой.

— Вам бы, есаул, не следовало больше… В наряде.

— Иван Степанович, — взмолился тот, — в степи разъезды наши до самого Дона, а за хутором секреты… Кого опасаться? Большевики сейчас по погребам шастают в Новочеркасске. Да и старик там, хозяин, возле лошадей…

Борис вышел вслед за есаулом из горницы. Застегиваясь у порога, поглядел, как он из вороха шинелей и шуб доставал крытую шинельным сукном бекешу. «Трезвый… свое выбирает…» На крыльце, нахлобучив глубже папаху, прокричал ему в лицо:

— Вернись сей момент! Подворье мое вот!..

Вбежал в хату. Помощники вмиг очистили карманы. Успокаивающе положил руку на плечо жены.

— У нас есть что-нибудь, а?

Махора кинулась за печку. Вынесла ведерную бутыль, заткнутую соломенным квачом. Плескалась добрая треть желтой мути.

— Батя еще приносили на рождество.

— Остатки сладки, — оскалил редкие зубы Стешенко.

— Сливайте!

— Воды бухнуть, чтобы под квач самый.

— Зачем? — Борис поискал глазами по стенам. — Для таких гостей и спирта всамделишного не жалко…

Вынул из кухонного поставчика трофейную флягу в серой суконной обертке. Потянул из горлышка ноздрей. Закатывая от удовольствия глаза, чихнул.

— Из самого Тифлиса… На всякий случай держал. Вот он, случай, подвернулся.

Вылил. Забивая соломенный квач, вполголоса напутствовал:

— Смелее. Часовых возле подвод нету. В конюшне зараз сам Никодим. Где-то на сеновале, наверно, хова-ется Ефрем. Имейте в виду такое… Старик помешает, припугните: мол, на сына укажем… Офицеры ему шлёпку без разговора дадут. Побоится, прикусит язык. Ну? С богом…

Взял бутыль бережно, как ребенка, от двери добавил:

— Куреня не опасайтесь, больше доглядывайте за улицей. Разъезд может пробежать…

Есаул терпеливо поджидал в сенцах. Видать, он и не выходил во двор, не делал обхода.

— Подержите, господин есаул… Калитку на засов, и, амба, до утра.

Выплюнул есаул окурок. Ветер подхватил его с крыльца, ожег красным следом белую темноту и унес к воротам.

В горнице — море разливанное. Обслуживал каждый себя. Нагибали широкое горло бутылки к стаканам, пили залпом, не закусывая. На столе среди тарелок с объедками от давнишнего ужина красовался мокрый соломенный квач.

Борис подсел к есаулу. Тот подмигнул, икая, шарил по столу, у кого бы позаимствовать опорожненный стакан.

— Выйдем из положения, вахмистр. Добудем посудину, один черт…

Прошел к резной, почернелой от давности горке. Ноги слушались уже плохо, но руки орудовали уверенно. Распахнул застекленную створку; вертел вазочку-сахарницу зеленого стекла на высокой ножке. Выдув из нее пыль, налил, дополнил и свой стакан.

Выпили. Есаул, зажмурясь, промокал куском хлеба усы, отплевывался. Все порывался высказать жалобу на «краснюков», кои выгнали его из имения. Чувствуя нарастающий шум в висках, Борис думал с удовлетворением: «Крепкая, зараза, получилась… Кажись, всех уже…»

Есаула совсем повело под стол. Обхватив голову, обливался слезами. Погоны бугрились на вздрагивающих плечах; вместо рыданий из перекошенного рта выходили стоны. Полковник толкал острым локтем соседа:

— Корнилов-то, Корнилов, а? Лавр Георгиевич… Проститутка. В какое время торговаться вздумал… Кто больше даст, донцы, кубанцы? Штабс-капитан. Пол-зиков!

Штабс-капитан глухо, натужно, но ответил впопад:

— Где смоленым покрепче запахло, оттуда и подался…

Разговоры все велись вокруг Новочеркасска. С каждым глотком самогонки они становились обрывочнее, бес-связнее, но откровеннее.

Ротмистр Королев, вскинув норовисто растрепанную голову, будто только увидел:

— Думенко? Что же ты, братец, там… Давай ближе.

Подсел Борис со своей вазочкой и табуреткой. Королев закинул тяжелую короткую руку ему на спину, не обнял — оперся.

— А ты знаешь, кто ведет нас?

Борис дернул плечом: откуда, мол?

— Не-ет, ты знаешь его… Полковник Гнилорыбов. Слыхал такого? Ну, как же… А он еще тебя отличил как блестящего наездника! Помнишь, на Маныче, а? Неука обучали… Чалов! Упал тогда… Давно было, кажется…

— На белой лошади? Подъесаул?

Ротмистр пялил налитые кровью глаза.

— Ну да! В подъесаулах ходил еще… И на лошади… Белой, говоришь? Полковник! На генерала представлен. Во, брат! Выпьем за генерала.

Потянулся к бутыли. Она выскользнула из непослушной руки. Разошлась по скатерти желтая жижа, подтекая под лицо стриженого офицера, прикорнувшего возле тарелки.

Поставил Борис бутыль — остатки, может, пригодятся.

— Павел Сергеевич, а вы не скажете, случаем, жив Крутей? Помните, тоже у табуна был в ту пору, а?

— Федька?! У нас с ним и любовь одна… Я же выспорил! Агнеса! Моя жена… Ты должен