Рыцари морских глубин - Геннадий Гусаченко

— Между прочим, меня Людмила Прокопьевна зовут. А вас, мы уже знаем — Геннадием. Нам по пути, морячок. Проводите? — И не дожидаясь ответа, цепко подхватила меня под руку, потянула за собой. Остальные девицы нехотя отстали, и скоро позади нас поплыла в морозной тишине песня:

Ромашки сорваны, завяли лютики,Вода холодная в реке рябит…Зачем вы, девушки, красивых любите?Одни страдания от той любви.

Мы шли по ночной, выбеленной снегом улице под заливистый собачий лай и звонкие переборы гармони. Какой–то разбитной гармонист лихо наяривал на ней, громко напевая:

Ой ты, зима морозная,Ноченька яснозвёздная.Скоро ли я увижуСвою любимую в степном краю…

Мои ноги задубели. В тонких носках пальцы застыли и не шевелились. Я мужественно терпел их окоченелость, незаметно постукивая нога об ногу. Недавний выпускник школы, я стеснялся учителей, а тут ещё и под руку в темноте идти. Не представляю, как целоваться и обниматься с ней! Но Людмила Прокопьевна всё теснее прижималась ко мне, и прислонясь спиной к какому–то шаткому забору, привлекла меня к себе и захватила мои губы своими. От неё пахло пудрой, дешёвыми духами и кислятиной плохо выделанного лисьего воротника. Я обхватил гибкое, податливое тело «училки», рывками расстёгивая на ней пальто, не давая себе отчёта в том, что буду делать дальше, стоя по щиколотку в снегу у ветхого забора.

— Погоди, не горячись, — придержала Людмила Прокопьевна мою руку, ищущую под пальто подходы под юбку. — Пойдём в школу, там тепло, — не противясь моим настойчивым тисканьям, сказала она. — Сторожиха тётя Маша всю ночь печи топит.

Две замёрзшие кочерыжки постучали в дверь школы. Пожилая женщина с недовязанной варежкой и спицами в худых, скрюченных руках отодвинула засов.

— Идите в шестой «А». Там печь ещё не остыла, — проскрипела старуха, задвигая за нами засов.

Людмила Прокопьевна преподавала английский язык. В классе было темно и жарко. Блики луны, отражаясь в оконных стёклах, высвечивали неясные лица на портретах английских классиков.

— Раздевайся, так скорее согреешься, — снимая с меня бушлат и запихивая мои ладони себе под блузку, прошептала «англичанка».

— Давай руки сюда… Ой, какие холодные!

Тёплые тугие выпуклости бросили меня в жар. «Англичанка», обхватив меня и медленно валясь на стол, увлекала за собой и меня. Посыпались на пол карандаши, чернильницы, тетради, учебники. Забренчали стёкла в окнах. Смутные физиономии с расплющенными носами прилипли к ним. Бледный луч фонарика, недолго поблуждав по классу, жёлтым пятном задрыгался на столе. Мы соскочили с него словно ошпаренные кипятком. За окнами смех, крики, улюлюканье.

— Вот недоноски… Пошли отсюда… Теперь не отвяжутся…

Вышли на зимнюю холодрыгу. Похохатывание, визги, улюлюканье деревенской шпаны откуда–то из темноты подтверждали слова «англичанки»: за нами следили. Мы договорились встретиться днём в учительской. Я проводил Людмилу Прокопьевну до избёнки, где она снимала угол у некоей бабы Дуси, и опрометью бросился домой, в полном смысле не чувствуя ног под собой. Возле дома дяди Пети Демидка увидел сидящую на изгороди Тоню. Девушка явно ждала моего возвращения с неудавшегося провожания Людмилы Прокопьевны. О моём ночном похождении с учительницей английского языка ей, конечно, стало известно: «сарафанное радио» в деревне работает чётко. Пробежать мимо Тони — дело дохлое. Замедлил шаг, соображая, как быть, что говорить: столько не виделись!

— Что так быстро, моряк с печки бряк? — залилась Тоня знакомым смехом–колокольчиком, приятно встрепенувшим сердце. Оно взволновано забилось: как–никак, первая любовь! Удивительная девушка! Ни одного упрёка, ни одного глупого вопроса! Обняла, ласково прошептала:

— Милый Генка… Я тебя так ждала, так ждала…

Мы стояли в сенях расстёгнутые, погрузив руки друг другу под одежду. Я целовал её глаза, губы, волосы, млея от счастья.

— Пошли в мою комнатушку. Хозяева спят, — прошептала Тоня, готовая на всё.

Осторожно прокрались в прихожую. Разулись и на цыпочках, как тени, проскользнули на кухню. Там потрескивали дрова в печке. Свет от раскалённой докрасна плиты падал через дверной проём на деревянную хозяйскую кровать в горнице. Оттуда слышалось сопенье.

— Спят, — прислушавшись к храпу, шепнула Тоня. — Иди за мной.

Полногрудая толстая баба, нагишом, в накинутой на плечи простыне, кряхтя, прошкандыбала в кухню к ведру с колодезной водой. Погремела ковшиком, напилась, и белым привидением, покашливая, охая, закачалась обратно в постель.

— Тонька, лягай со мной спать. Петька, стервец, спьяну в твою кровать завалился. Не поднять его…

Петька — её муж, дядя Петя Демидок, друг детства моего отца. Участник войны, вернувшийся с неё на деревяшке. Поговаривали в Боровлянке: «Петро на хронте самострел учинил». Это не доказано, зачем наговаривать на человека? Дядя Петя — добрый, весёлый балагур, хороший мужик. Похрапывает себе преспокойно на кровати Тони, улегшись на её перину. А мог бы и я понежиться на той перине. Эх, дядя Петя! Какую ты мне свинью подложил! Вместо целований на кухне миловался бы я сейчас с Тоней на мягкой перине, набитой нежным гусиным пухом…

— Тонька! — пробурчала хозяйка, почёсывая голый живот. — Чавой–то лесников сын, што на подводе в армии служит, с вечору с одноёй шухарил? Таперича с другой волындаетца… А и то скажу: с Людкой тоёй, с училкой аглицкой, никто всурьёз гулять не станет. Блудливая кошка. Вот приедет Валентин с курсов трактористов, задерёт ей подол да всыплет как следоват… А ты, покудова дрова горят, побалакай с кавалером энтим.

Мы стояли в углу за домотканной шторой. Дрова прогорели. В лунном блекло–призрачном свете на деревянной кровати маячила фигура старухи.

— Тонька, надоело мне моргалками лупать, тебя дожидаючи. Дрыхнуть пора, — зевая, недовольно проворчала из темноты хозяйка. — От стенки лягай. Мне средь ночи вставать, стельну корову смотреть.

Я уходил от Тони, ругая деревенских суразят–подсматривальщиков, толстую бабу–демидчиху, дядю Петю Демидка. И так, перебирая всех по очереди и без разбору, доплёлся до родимого дома. Тихо, стараясь никого не разбудить, вошёл. Но и здесь не спали. Огонёк отцовой папиросы краснел в спальне. Мать озабоченно проговорила:

— На припечке борщ в чугуне. Молоко свежее в кринке. Творог, сметана в чашке. Оладьи в сковороде… И чего тебя угораздило за училкой волочиться? Со всеми шоферами перетаскалась. С Боксгорном путается. Из армии Валентин недавно пришёл. В стройбате служил. На курсы трактористов в «Сельхозтехнику» уехал. Она и рада–радёшенька тебе на шею броситься. А Тонька, поди, все глазыньки проглядела, на заборе тебя дожидаючи…