Цвет и крест - Михаил Пришвин

Было время, брат родной Кон пришел и выгнал родного брата словами убойными, а вот теперь Пимен приходить с убойными железами и выгоняет Саморока…

– Маша, – спрашивает, – как ты это дело рассудишь: правильно ли я сделал, что ушел тогда?

– Правильно, братец, – отвечает Маша, – это Бог тебя увел от греха, и, видишь, Бог тебя за это наградил богатством.

– А что если я и сейчас опять подымусь и уйду от Пимена?

Не сразу Маша, поняла, как же это можно уйти Пимену от самого же Пимена, но по сердечной догадке ответила:

– Наступаешь ты, братец, на истинный путь!

Подняться бы нужно было и теперь, как тогда; в этих делах можно только сразу подняться. Саморок поднялся, а Пимен спросил:

– Как же теперь с коровами?

И Саморок не ушел. Слободские судьи потом говорили:

– Ему это от Забастовки горошку подсыпало, подбелило, подчернило; стал полубелый, получерный, с горошком, ходит по городу и спрашивает попов: «Христос или коровы?»

Думали в городе, что Пимен с толку начал сшибаться, а у него это крылья росли; дальше больше росли, и вдруг мясник поставил всему духовенству вопрос. Началось это в тот самый день, когда наш архиерей задумал поехать на юг отдохнуть. Собралось на вокзале много народа, и Пимен тоже, сильно выпивший, стоял головой выше всех как раз против самого архиерея. Перед самой площадкой вагона, где стоял архиерей, много было попов, черных и белых, – провожали больного епископа. У одного батюшки в левой руке был какой-то кругляк, хорошо, по лавочному завернутый, перевязанный веревочками. Пимену разное лезло в голову насчет этого кругляка, и, Бог знает, откуда всплыло передуманное за чтением св. Писания о тайне круглой, закрытой. Читает Пимен, края-слова заучивает, а о большом, о середине, и думать не смеет: то для чающих закрыто. Бывало, нет-нет и мелькнет мысль похотливая – на что же он и был Саморок, – что если бы это открыть, найти бы такого попа из обещающих Бога, упасть бы на колени перед ним и умолить, и упросить, все чтоб без утайки раскрыть насчет обещания, а потом опять покаяться и, как все чающие, в покорности и смирении жить, но только чтоб все-таки знать насчет обещания. Эту мысль при чтении св. Писания Пимен отгонял как похотливую и дьявольскую. Но теперь она опять пришла. На поповский кругляк смотрел теперь Пимен как на особенную, закрытую тайну, и вокруг нее стоят теперь священники, и сам епископ внимательно смотрит.

– Что же это может быть завернуто у батюшки: сыр? или, может быть, кочан капусты? – того хуже.

И епископ тоже внимательно смотрит; вот пальцем подозвал попа с кругляком.

– Это что у тебя, арбузик?

Удивило это Пимена: и то, что он, епископ, такой большой человек, одинаков с ним думает о пустяке и что лучше еще его, мясника, простого человека, догадывается.

– Арбузик? – спросил архиерей. Батюшка улыбнулся и ответил:

– Паникадило.

В эту минуту Пимена вдруг будто лукавый толкнул, – конечно же, был человек сильно, сильно выпивши, – толкнуло Пимена подступить к ним ко всем и сразу задать свой большой вопрос страшный, и тут же обещаться на веки вечные. И так это сладостно подступило, чтобы обещаться не как-нибудь и не куда-нибудь, а раз навсегда в блата и мхи непостоянные, где вечная стоит ограда, и у той ограды быть сторожем.

Сердце таяло, грудь растворилась, голубок стучал, и Пимен выступил…

Такие были ангельские слова на устах, а сказались только:

– Человек я малограмотный… Удивился архиерей.

– Мясник я, Пимен… так что я от себя научился, а у меня коровы, хочу Божьего дела, а у меня коровы..

Все путалось, все говорилось не то, и вдруг пошел на поправку с отчаянием.

– Слышал я, как вы у батюшки арбузик просили, а он вам подает паникадило… Вот и я так: хочу арбуза, мне подают паникадило, хочу Богу молиться – арбуз мешает.

– Густо замесил! – шепнул и толкнул Саморока батюшка с паникадилом.

Саморок вовсе спутался. Прозвенел третий звонок; архиерей благословил всех и умчался.

– Густо замесил, – сказал громко батюшка, – нужно было о Боге, а ты о коровах.

– И об арбузе! – засмеялся второй батюшка.

– Вот он и уехал! – смеялся третий. Животики надорвали батюшки, сами себя застыдились, озирались кругом – не видно ли? Подымали благообразные апостольские лица, проводили для успокоения по всему лицу и бороде ладонью – ничего не помогало, ослабевали пружинки, и все один за одним ложились и хватались за живот.

– Густо замесил, Саморок! Посмотрел на них Пимен серьезно и вдруг как бы отрезвел; так посмотрел, что и попы успокоились и участливо стали Пимена спрашивать, чего он хотел от архиерея.

– Есть у меня векселек, – загадочно ответил им Пимен, – человек я маленький, темный человек.

– Густо месишь! Подлей водицы!

– Так вот у меня, батюшки, есть векселек, хотел это я векселек предъявить…

Покачали головами попы, разошлись, и с ними разошлась по городу молва о новом Пимене, о его векселе.

Так впервые тут помаячило Пимену, как бы это собраться всем чающим и предъявить вексель обещающим… Сначала он стал робко об этом говорить, нащупывать, как кто о Боге понимает, как верует, и мало-помалу он с этим вопросом плывет, как броней одетый корабль, и все вокруг него, как вода, раздается. Откуда что взялось! Себя самого за последнего темного человека считал, и вдруг от его вопроса все зашевелилось вокруг. Что же, если бы настоящий-то пришел и спросил по-настоящему?

Вернулся архиерей с юга. Докладывают ему, что вот человек по городу ходит с вопросом, и вопрос этот вредный. Вспомнил архиерей, как ему на вокзале какой-то пьяный великан бормотал о коровах и об арбузе, и послал к нему миссионера Круглого.

– Какой это у тебя вопросик? – спросил Круглый. Был теперь Пимен уж не тот смирный, что искал только случая упасть на колени и благословиться идти во блата и мхи непостоянные утверждать неколебимую ограду каменную, – Пимен теперь стал Саморок, первый чающий, вексель предъявляет обещающим.

– Вопросик, – сказал Саморок, – самый простой: спрашиваю, есть ли Бог? Отвечают: «Как же не быть Ему?» Проверяю обещающих: есть ли Бог? Обещающие не дают ответа. Мой вопрос самый простой: скажите мне сразу, есть ли Бог?

Улыбнулся Круглый.

– Есть ли Бог? – Да как же нет? Один ученый сказал: если и нет Его, так надо бы выдумать.

– Зачем выдумывать?

– А чтобы такому, как ты, прислониться.

– Понимаю, – сказал Саморок, – вы, стало быть, веруете, что Бог есть забор, веруете забору, а зачем же вы обещаете Бога?

Смутился Круглый: это же он не про себя, это он про одного ученого француза говорил.

– А сам как? – страшный приступил Саморок лицом к лицу, глаза, как ножи. – Сам как веруешь?

– Я вижу, – ответил Круглый, – ты хочешь, чтобы я тебе живого Бога на блюде подал.

– Хочу живого, а вы мертвого, вы мертвого нам обещаете. Дивился, несказанно себе самому дивился Саморок, откуда же это у него, у последнего человека, власть такая явилась смущать и даже потрясать, и в гнев и ярость приводить больших людей самым простым и первым вопросом: «Есть ли Бог?».

Так раздумывая, как всегда о чающих и обещающих, шел однажды по улице Саморок, и день обыкновенной человеческой жизни показывался ему в неясных обрывках, несвязанных: там говорили о белых усах – почему о белых? Там барыня хвалилась, что горничная у нее грамотная и может читать вывески; там в открытую дверь храма виднелась горящая зеленая свеча; там лежали окорока для праздника, шли исповедоваться, и тут же ветчину торговали: вперед знали, что Бог простит грехи, и нарочно дорожка скользкая усыпана была черными углями, чтобы грешники не упали и все у них кончилось бы с грехами благополучно, а то грешников не будет, к кому же тогда пойдет ветчина? Угольки рассыпали два мальчика и, рассыпая, спорили, кто старше, Христос или Боженька.

– Боженька старше! – говорил один.

– Старше Боженьки Иисус Христос, – отвечал другой.

К этим голосам прислушался Саморок, и видит, что за мальчиками идет какой-то простой, но чисто одетый рабочий человек и улыбается. А дети все спорили, спорили и подрались за Боженьку и за Христа, санки опрокинулись, угли рассыпались. Тогда рабочий подошел к ним, разговорил, помирил, даже угли подобрал. Саморок очень удивился, что человек взрослый, рабочий, тратит столько времени с мальчишками.

– Они спорили, – сказал рабочий, – о Боге, спрашивали, кто старше; один говорил, Боженька старше, другой, что Иисус Христос; спорили и подрались из-за Бога. Вот я им и говорю: из-за Бога драться, дети, не следует, – Бог есть любовь.

– Как ты сказал, – еще больше удивился Саморок, – Бог есть любовь?

– Да, я так верую сам, и больше, по-моему, веры нет никакой. Рабочий остановился возле деревянного домика, откуда слышалось пение священных песен и музыка.