Цвет и крест - Михаил Пришвин

Монахи перекрестились. Изображение князя Юрия было как раз против Семибратского кургана.

– Ход! – заговорили монахи.

А Водяник, так и не выпуская корзины со щуками, пошел доложить начальнику города о явлении среди белого дня чудесного знамения.

Князь, со дня на день ожидая последнего ответа о приезде княгини, спешил окончить городские дела. В утро чудесного знамения ему подали для подписи бумагу особенной важности. Начальник стал очень серьезным, взял бумагу, хотел прочесть, но вдруг улыбнулся: вспомнилось смешное из только что прочитанного письма. «Овес посеян, – писала княгиня, – неужели пшеница взойдет?»

Деловая бумага была плохо написана и трудно читалась; князь опустил ее на стол и заглянул в окно на весну.

Было первое общее весеннее купанье всех птиц, здешних и прилетающих. Скворцы и жаворонки, вороны и галки, все крылатое слеталось к реке, кувыркалось на мелкой заводи. Бывало, такою весной непонятная тревога поднималась на сердце последнего в роду Юрьевых.

«Последний в роду Юрьевых достанет гроб золотой, откроет гроб, и тогда будет свету конец», – думал князь, когда весенними яркими днями видел черных людей, черную землю, черные деревья, черных птиц. Все черным казалось князю первой весной, и только после многих мучений в темном омуте вдруг неизвестно откуда явилась светлая точка, как неизвестно откуда весной прилетает певчая птица к нашей обыкновенной земле.

«Последние будут первыми, – говорил князь. – Я спасу свой народ, и пусть тогда будет этому свету конец!»

Нынешней весной князь был спокоен: птичья радость нынешней весной была ему даром. Но, может быть, князю это только казалось? Или это была последняя радость перед самым концом?

Князю было радостно смотреть на общее весеннее птичье купанье. Он важную бумагу отложил в сторону и хотел ответить на письмо княгини веселым весенним письмом. Но только он взялся за перо и написал крестьянскую поговорку: «Сей овес в грязь, будешь князь», что-то стало мешать писанью шутливого письма, кто-то из другой комнаты Правления в открытую дверь упорно смотрел на него, следил за ним и словно видел все его тайные мысли. Князь посмотрел в ту сторону, но особенного ничего не увидел: советник Черный мохнатый, как обыкновенно, сидел, заваленный бумагами, и, свесив громадные брови, писал. Князь хотел возвратить к весеннему письму, но прежнего спокойствия уже не было, хотел посмотреть в окно на весну, но там ничего не было хорошего: вороны купались в мутной воде. Досадный говор и шум поднимались в комнате старших советников, мелькнуло белое, тонкое, словно из бумаги вырезанное, с громадными толстыми усами лицо – это Полый Сучок рассказывал что-то Черному мохнатому, а молоденький щеголь, сын богатых родителей, шагал из угла в угол и насвистывал марш; младшие советники шумели, как гимназисты на перемене после звонка. И вдруг все, словно вспомнив о князе-начальнике, ворвались к нему в комнату и перебивая один другого, рассказали о чудесном явлении изображения благоверного князя Юрия на Белой башне против Семибратского кургана.

Князь внимательно выслушал советников и опустил голову к важной бумаге, делая вид, что занят ею. Советники вышли, принялись за дело, и тишина прежняя стала в Правлении

– «Дело прежде всего!» – сказал сам себе князь и принялся готовить важную бумагу. Но не успел князь взять ее в руки и пробежать несколько строк, на бумаге откуда-то явилась огненная точка и потом из нее сложился необычайно тонкой работы рисунок: князь Юрий, склонив печальную голову, подавал Господу Сион. Князь сделал усилие читать дальше, изображение, переплывая поля бумаги в одну сторону, возвращалось с другой стороны в тонах фиолетовых, красных, зеленых.

Князь откинулся к стенке кресла, закрыл глаза, приложил руку ко лбу. В этом коротком забытьи ему ясно представилось, что всеми этими обыкновенными делами у всех обыкновенных людей не вся голова управляет, а только часть ее, ближайшая ко лбу и похожая на деревянную коробочку вроде мышиного капкана. И ясно было, что у него эта машинка была ничуть не хуже, чем у всех окружающих его умных людей: Черного мохнатого, Полого Сучка, сына богатых родителей.

«Отличная машинка!» – ответил ему какой-то внутренний голос. – «Но отчего же я не могу прочесть обыкновенную бумагу?» – подумал князь, открыл глаза и принялся читать.

Бывало когда не хочется работать, князь смотрел в соседнюю комнату на советника Черного мохнатого и, видя перед собой труженика, вечно склоненного над бумагой, сам принимался писать. И теперь, чтобы овладеть собой, князь посмотрел туда и вдруг увидел и понял, что Черный мохнатый только вид делает, будто он бумагу пишет, а сам сквозь волосы своих огромных бровей черным, блестящим глазом смотрит в ту же страшную даль, как и он сам, и что там где-то глаза их встречаются, узнают друг друга, сговариваются молчать и ни перед кем не открываться.

Князь опять откинулся к спинке кресла, опять приложил руку ко лбу, и опять ему представилась машинка, похожая на мышиный капкан, но только голос тайный теперь говорит: «Машинка испортилась».

А бумага лежала неподписанная, и от этой бумаги зависела участь многих и многих людей в краю.

– Господь указывает! – послышался чей-то голос в передней.

– Нашему князю, – ответили многие голоса.

– Есть ход! – сказал первый голос.

– Ход, ход! – подхватили многие голоса.

Дедушка Водяник с корзиной рыбы в руке вошел к советникам; с ним вошли сторожа, их жены в платочках, со швабрами, с тряпками: кто что делал, с чем был, с тем и вошел.

– Есть ход в Семибратский курган, – сказал Водяник.

– Есть, есть! – заговорили все.

Князь посмотрел на советников, словно справляясь, сон это или действительность… Советники серьезно смотрели на Водяника; о ходе в Семибратский курган к золотому гробу давно говорили, и кому же лучше знать о нем, как не водяному старику.

Глас народа, глас Божий, – сказал князь, помолился со всеми на образ, закрыл Правление и пошел искать ход.

В крепостной стене есть старинная седая башня Пустуй, пониже Пустуя – огромный белый каменный дом вдовы Плещихи; от Пустуя до Плещихи и от Плещихи по всей Миллионной горе скотные дворы и свал нечистот; между дворами и ямами вьется завитушками Сборная улица. Этой улицей вел князя Водяник, за князем шла толпа и росла все больше и больше, навертываясь, как снежный ком в оттепель. Возле башни водяной остановился, пролез в стенную щель, за ним пролез князь, и оба стали спускаться по темной лестнице. Был огонь внизу и вокруг него множество черных икон, увешанных чистыми полотенцами и украшенных бумажными розами; в углах шевелились старухи, как потревоженные стенные мокрицы, и все пошли навстречу князю, словно давно-давно ждали его.

– Вы какие старухи? – спросил князь.

– Мы пшенные старухи, – отвечали мокрицы.

И рассказали пшенные старухи, что они девушки, а пшено им идет от Плещихи и не поровну, богатым больше, бедным меньше: у них в стенном ходу был богатый и бедный ряд. Бедные мокрицы просили уравнять всех, богатые жаловались, что бедные бесчинно ведут себя в святом месте, все, и богатые и бедные, просили прибавить к пшену снетков и сушеных ершей.

Бедным князь обещал всех уравнять, богатым – ввести благочиние и прислать от себя снетков и сушеных ершей, лишь бы открылись по чистой думе: «Есть ли ход из Пустуя в Семибратский курган?»

Пали пшенные старухи в ноги начальнику:

– Есть ход! – сказали.

И чистой кровью открылись:

Идет ход из Пустуя под Сборную улицу и под плещихиным домом закрыт кованой дверью с железным замком. Пшено же они получают за вечное поминовение плещихиной родни и за то, что молчат про кованую дверь, а то станут копать и плещихин дом провалится.

– Ход, ход! – обежал слух всю Сборную улицу и всю Миллионную гору, и толпы несметные стали собираться возле Пустуя. Выползли на Божий свет и пшенные старухи, повторяя начальнику все одно и то же: «Во всем воля Божья», – и показывали на свету зеленое плеснявое пшено и просили даже князя попробовать. Из верхней части Пустуя вышли какие-то безродные, посинелые босомыки и предлагали начальнику безданно и безпошлинно копать и выкопать с ручательством гроб золотой.

День был базарный, весь народ с площади устремился к Пустую, и остался на возу сена только старик с седой бородой. Лесной дедушка повернулся лицом к народу и, почесывая волосатой щекой о плечо, рукою стал махать, звать кого-то к себе, а дед заметный: борода белая, нос красный попугайчиком. Водяник узнал его и, все не выпуская из рук корзинки со щуками, пошел спросить, что нужно лесному хозяину.

– Что ты машешь? – спросил водяной.

– Чурки-бревна! – сказал лесовой. – Чего это народ валит?

– Как чего? Ищут гроб золотой, скоро свету конец.