Цвет и крест - Михаил Пришвин

И так она много рождает детей, но дети не ей достаются.

В сочельник Нового года за лесом помирал старый дед. У деда никого не было в избе, только сиротка-младенец. Без дедова ухода закричалось, потом стихло и загорелось дитя. За поздней обедней сказали про это Родионовне. Помолилась она за больное дитя и твердо решила ехать к больному. После обедни пошли на кладбище поминать покойников. Родионовна тоже понесла туда свои поминальники. Кладбище далекое и тесное: гроб на гроб, покойник не покойника, камень на камень. Свою могилку узнают только по зарубкам и соснам. И даже зарубки сходятся. А так сухое кладбище, высокое, песочек, покойникам лежать хорошо, а живым помянуть – удовольствие. Разложили в это новогоднее утро женщины свои пироги, пришел батюшка, окадил, пономарь собрал в мешки поминальники, Пономарев поросенок прибежал добирать, а за поросенком давно уже следил узкомордый волчонок.

Родионовна молилась и плакала о том, где свежее и больше чуялось горе. Когда все разошлись с кладбища и осталась одна, покрошила свои пироги над всеми могилами, и разные птицы стали слетаться на крошево. И хорошо было зимой между соснами, бело, светло было на душе у Родионовны.

А тот волчонок, стерегущий Пономарева поросенка, все полз и полз по канаве, наполз почти на самую Родионовну, струсил и пустился бежать через поля в казенный лес. Волчий след на поле перехватили охотники, побежали по следу, но вдруг замутилось на небе, снег повалил, ветер поднялся и замел волчьи следы. Только в самой глубине казенного леса, куда ветер не проходит, на пнях и волчьих кустарниках остались какие-то незанесенные снегом волчьи заметки. По этим заметкам другие волки понимали свое волчье и тут же оставляли новые заметки, и новые волки, читая старое, прибавляли свое. Так по-своему они узнавали и свое волчье и всякие человеческие новости. Паршивый узкомордый волчонок все разболтал на кустах и пнях, про Пономарева поросенка и про старуху Родионовну.

Как замутилось небо, как помело сверху и снизу, замутилась душа у Родионовны. Не попасть, думает, к младенцу, пропадет без нее дитя: на небе-то, конечно, прибавится ангельская душка, с неба смотреть будет новая звездочка, а на земле против нее тесное кладбище. Сама не своя металась к окошкам Родионовна, выглядывала, не утихнет ли метель. Не утихало, и Родионовна весь день была сама не своя. Под вечер вошла к ней соседка с ребенком – такое славное было у нее дитя – цветок.

– Ангельская душка, – спросила Родионовна, – посмотри в окошко, можно ли мне ехать, волки не обидят меня?

Верила, как в старину все верили, что дитя никогда не обманет, и самому только надо делать точно, как скажет дитя.

– С дороги не собьюсь, не застыну, волки не обидят меня?

– Волки, бабушка, тебя не обидят.

Теперь нечего было больше раздумывать, ехать или не ехать.

Соседка пошла запрягать буланую лошадку, а волчонок, стерегущий буланку, побежал в казенный лес, оставляя на кустиках заметки, что Родионовна собирается на ночь ехать на буланке в казенный лес.

Ослепила метель все большое глазастое поле; залепила слух ушастому лесу, но волки по-своему гуляли: этою ночью ветер стихнет и месяц покажется. Старая волчиха-хороводница опять захотела испытать силу и здоровье своего лобастого друга, ставила метки в лесу, готовила большую рождественскую свадьбу. Осторожно, вдумчиво обнюхивали волки заметки, неслышно ступали по рыхлому снегу и собирались на опушке возле старой волчихи.

Месяц взошел, и опять стало поле глазасто. Показалась черная мельница. И так чисто, так все заметно на белом: полынки на меже, те будто ряды мужиков вышли поле делить и между собою тихо советуются.

Лес прислушался: далеко на Пониковке маленькая собачонка тявкала на луну. Огненным волчьим глазам все было видно: как на белых серебряных волнах плыла маленькая черная лодочка, покажется наверху волны и опять надолго под водою спрячется, и опять всплывает, и все подвигается к большому неподвижному черному острову, к мельнице.

Вот и мельницу проплыла, взбирается выше. Старый лобастый волк попросил у волчицы место впереди и приготовился выступить.

А Родионовна плыла в своей лодчонке совсем не по волчьим заметкам. Заметила себе в жизни Николу Угодника, старца строгого и милостивого, заметила Ангела-хранителя душ и телес наших, заметила Богородицу Деву, Матерь Бога нашего, и Дитя Ее безутешное, Сына Человеческого. По обещанию к больному младенцу держит путь, доверившись буланке, и не правит: сама знает буланка, где твердое, а дернешь, ступит с дороги, и потом уже из снега не выбьешься. Задремала старая, и представляется ей, будто она уже доехала и сидит там, на полатях, качает дитя. Твердо держит молитву Иисусову, а внизу под полатями будто бы волки. Вот сколько набралось волков, один на другого вздымается, все выше и выше лезут к полатям. Отвела глаза от иконы, глянула, сколько их, и вдруг оборвалась цепочка Иисусова: хочет сказать Иисусе, а выходит Сусе и Сусе, хочет помолиться Богородице, а молится какой-то Чудородице. Как оборвалась цепочка Иисусова, то будто на каждое прежнее святое звенушко новый волк прибавился. Хотела утешиться: ей, грешной старухе, достойный по делам конец пришел, а дитя все равно умирает, детскую душку Господь возьмет к себе. Глянула, а дитя не плачет, все лучшеет, цветки-яблочки на щеках, ручонками к бабушке тянется, и не видно волков. Господь вовсе и не думает дитя к себе брать. Господь младенцу жить велит.

А волки все лезут и лезут.

И слышит Родионовна, как в жилах ее не молитва Иисусова, а живая младенцева кровь переливается и у младенца ее кровь, и что ее, то – младенцево, и что его, то ее – материнское. Сила почудилась великая, хотела то, другое кинуть в зверей, но опомнилась и вдруг сама кинулась с младенцем в самую гущу зверей. Стала на коленки, земно поклонилась и говорит:

– Батюшки волки, не ради себя, а ради ангельской душки прошу, не пугайте дитя, вы же и сами отцы!

Что ответили волки – не слыхала: пробудилась в сугробе, ничего не видно вокруг, только буланкины уши из снега, как рожки, торчат.

Старый волк на опушке леса смутился: вот сейчас только черная лодочка выплыла на знакомый высокий гребень белой волны и вдруг сгинула, словно сразу пошла на дно лунного моря. Подождал – не показывается. И сильный уступил место умной волчице.

Знала волчица – место еще выше мельницы, выступила из тени лесной и глубокими снегами повела на то высокое место. Там сверху волки все увидели и поняли. Серебря спинами, незаметно прокрались к самому краю отвертка и вдруг оттуда огненными глазами своими разом глянули.

Родионовна металась возле саней, но чем больше нукала буланого, тем глубже он опускался в сугроб.

Только придумала вылезть на дорогу и за вожжи тянуть туда буланку, что-то сверкнуло – и Родионовна, как была, так и осталась на месте неподвижная.

Старый волк опять переменился местом с волчицей, утвердился задними ногами, хотел прыгнуть, но тоже вдруг замер, как и Родионовна.

Есть у волков мертвый страх к неподвижному. Даже нового выворотня боится волк: не сразу поймет, и только уж как бы умолив неподвижное в чем-то, робко подходит оставить на нем знак почета.

Страх неподвижности и молчания: обломись и тресни под ногой у Родионовны какая-нибудь твердая и хрупкая от мороза полынинка или сама она двинься назад – волки бы кинулись. Но она не назад в страхе бросилась, вперед шагнула с молитвою, упала на колени, земно поклонилась и молвила:

– Батюшки волки, не ради себя, а ради ангельской душки.

И так опять осталась, еще более неподвижная и непонятная. И уже дрогнули волки, не бежать ли назад к месяцу от темного, на белом неподвижного и живого? Но умная волчица осторожно обошла лобастого, понюхала неподвижное живое, отдала свой знак почета и трепета и удалилась краем отвершка. Потом один за другим все волки почтили неподвижное и след в след за волчицей, исполнив все, как она им указала, волки покинули страшный отвершек.

Так неприкосновенная от злобы звериной поднялась Родионовна и поехала дальше к больному ребенку. И сон ее на санях весь исполнился: дитя она отходила, старого деда похоронила, сироту взяла к себе на Пониковку и стала ему живой, земной матерью.

И до сих пор на краю леса стоит, уши развесил, казенный лес, поле глядит, лес слушает. А на другом конце поля слободка Пониковка, как старуха, сидит, и все, что покажется в поле, что почудится в лесу, собирает в сумку.

Много коробов всякой всячины лесной и полевой набрала старуха в сумку. Много раз от самой Родионовны слушали мы с трепетом рассказ о ее странной волчиной ночи и дивились обычаю волчьих заметок. Строгое лицо бабушки не унижается, когда дело доходит до этих заметок на ее спине.

– Поднялась – вся-то мокрехонька! – тонко улыбаясь, говорит Родионовна. А мы – слушая, смеялись над волками, но не над Родионовной.