История нового имени - Элена Ферранте

Я слушала ее, как слушают того, кто повествует о вещах, не имеющих к тебе прямого касательства. Но когда два дня спустя я зашла в школу — исключительно ради того, чтобы эта синьора не обиделась и не поставила мне плохую оценку, — она вручила мне листок с моей экзаменационной работой, на который выписала самые подробные сведения об университете в Пизе, чем меня ошеломила. Больше я никогда не встречала эту учительницу и даже не знаю, как ее звали, но я перед ней в неоплатном долгу. Продолжая называть меня на «вы», она на прощанье крепко меня обняла.

Экзамены закончились. Мой средний балл в аттестате составил девять из десяти. Альфонсо тоже хорошо сдал экзамены, со средним баллом семь. Прежде чем навсегда распроститься с унылым серым зданием школы, единственным достоинством которого, на мой взгляд, было то, что там учился Нино, я заметила профессора Галиани и подошла к ней. Она похвалила меня за отличные результаты, но разговаривала со мной довольно прохладно. Не предложила книг для чтения летом и не спросила, чем я думаю заняться теперь, получив аттестат. Ее равнодушный тон меня насторожил, я-то думала, что между нами все прояснилось. В чем же дело? Неужели с тех пор, как Нино бросил Надю и больше ни разу не дал о себе знать, она ставила между нами знак равенства? Неужели она думала, что я слеплена из того же теста, что и Нино, что я несерьезная, легкомысленная особа, на которую нельзя положиться? Я уже привыкла, что вызываю в людях симпатию, и пользовалась их дружелюбием как сияющим щитом, поэтому ее холодность так меня огорчила. Думаю, что ее отношение ко мне в значительной степени определило мое дальнейшее решение. Никому ничего не сказав (да и с кем, кроме той же синьоры Галиани, я могла посоветоваться?), я подала документы в Высшую нормальную школу Пизы. С этого дня я старалась заработать как можно больше и начала откладывать деньги. Обеспеченные родители, чьим детям я весь год давала частные уроки, были мной довольны, и молва о моих талантах репетитора распространилась достаточно широко, так что в августе я набрала много новых учеников, которым в сентябре предстояла переэкзаменовка по греческому, латыни, истории, философии и даже математике. К концу месяца выяснилось, что я настоящая богачка — у меня скопилось семьдесят тысяч лир. Пятьдесят из них я отдала матери, которая буквально вырвала деньги у меня из рук и спрятала в лифчик, как будто мы находились не у себя на кухне, а стояли посреди улицы, где ее могли ограбить. О том, что двадцать тысяч я оставила себе, я ей не сказала.

Лишь накануне отъезда я объявила родителям, что еду в Пизу, сдавать экзамены. «Если меня примут, — сказала я, — я буду учиться бесплатно». Я говорила решительно, на литературном итальянском, словно обсуждать подобную тему на диалекте не представлялось возможным; словно мать, отец, братья и сестра не могли и не должны были понимать, что именно я собираюсь сделать. И правда, они выслушали меня молча, и у меня сложилось впечатление, что для них я перестала быть самой собой, превратившись в иностранку, заглянувшую к ним в дом в неурочный час. «Делай что знаешь, — наконец произнес отец, — но имей в виду, мы тебе помогать не сможем». С этими словами он отправился спать. Сестра спросила, нельзя ли ей тоже поехать со мной. Мать не вымолвила ни слова, но, прежде чем уйти в спальню, выложила на стол пять тысяч лир. Я долго смотрела на эти деньги, не прикасаясь к ним. Наконец, преодолев угрызения совести — можно подумать, я намеревалась размотать их на пустяки, — я сказала себе: «В конце концов, я же их заработала» — и взяла эти пять тысяч.

Я впервые в жизни выезжала за пределы не только Неаполя, но и Кампаньи. Выяснилось, что я боюсь всего: боюсь опоздать на поезд, боюсь, что в дороге мне захочется в туалет и я его не найду, боюсь, что приеду, когда на улице стемнеет, и потеряюсь в незнакомом городе, боюсь, что меня ограбят. Деньги я спрятала в бюстгальтер, как это делала мать, и провела несколько часов, раздираемая тревогой и одновременно все растущим чувством освобождения.

Все прошло на ура. Кроме, пожалуй, экзаменов. Синьора с голубыми волосами не предупредила меня, что они гораздо сложнее школьных. Особенно трудным был экзамен по латыни, но и по другим предметам испытания были не намного проще. На каждом из них преподаватели самым тщательным образом проверяли мои знания. Я отвечала многословно, порой не по делу, часто делала вид, что правильный ответ вертится у меня на языке. Экзаменатор по итальянскому вел себя так, будто его раздражал уже звук моего голоса: «Синьорина, вы не аргументируете свои выводы, а порхаете по ним бабочкой. Вынужден отметить, что вы, синьорина, с легкостью беретесь судить о вещах, о которых не имеете ни малейшего представления». Я стушевалась и потеряла нить своих рассуждений. Профессор заметил это и, насмешливо взглянув на меня, предложил рассказать о какой-нибудь недавно прочитанной книге. Очевидно, он имел в виду итальянского автора, но я его не поняла и ухватилась за первое, что пришло мне в голову. Я вспомнила наши прошлогодние разговоры в Искье, на пляже Читара, о Беккете и слепом Дэне Руни, который хотел стать еще и глухонемым. Насмешливое выражение на лице профессора сменилось глубокой задумчивостью. Он прервал меня и отправил к историку, который оказался не лучше. Он засыпал меня вопросами, сформулированными с чрезвычайной точностью и требовавшими таких же ответов. Никогда еще я не чувствовала себя такой тупицей, даже в худший период учебы в школе, когда еле-еле переползла в следующий класс. Тем не менее я ответила на все вопросы и назвала все даты и факты, но назвала их приблизительно. Если мне задавали уточняющий вопрос, я пасовала. Наконец профессор недовольным тоном спросил:

— Вы когда-нибудь что-нибудь читали помимо школьных учебников?

— Да, я читала книгу о государственном устройстве.

— Какого автора?

— Федерико Шабо.

— Расскажите, что именно вы поняли из того, что он пишет.

Он внимательно слушал меня минут пять, после чего прервал и сказал, что экзамен окончен. Я не сомневалась, что наговорила глупостей.

Я долго плакала, как будто по собственной небрежности потеряла лучшую часть себя. Потом я сказала себе, что нечего отчаиваться, ведь я всегда знала, что ничего собой не представляю. Я не Лила и не Нино — вот кто действительно одарен от природы. А я замахнулась на то, на что не имела права, и понесла заслуженное наказание.

Но оказалось, что экзамен я сдала. Мне предоставили отдельную комнату в общежитии — с кроватью, которую не надо было раскладывать вечером и складывать поутру, с письменным столом и набором необходимых книг. Я, Элена Греко, девятнадцати лет, дочь швейцара, была готова вырваться из своего квартала и покинуть Неаполь. Одна.

81

Дни понеслись с лихорадочной быстротой. Короткие сборы: немного одежды, кое-какие книги. Недовольное ворчание матери: «Если заработаешь денег, пришли мне по почте. И кто теперь будет помогать твоим братьям и сестре с уроками? Из-за тебя они скатятся на двойки. Но тебе-то что, ты только о себе думаешь. Я всегда говорила: ты считаешь себя лучше других». Грустные сетования отца: «Что-то колет вот здесь, что бы это могло быть? Иди, попрощайся с папой, Лену. Неизвестно, застанешь ты меня в живых, когда вернешься, или нет». Настойчивые крики братьев и сестры: «А если мы к тебе приедем, ты оставишь нас ночевать? А мы будем кушать прямо у тебя в комнате?» Паскуале тоже внес свой вклад. «Смотри, Лену, за учебой не забывай главного, — поучал он меня. — Помни, кто ты есть и на чьей ты стороне». Несчастная Кармен, так и не оправившаяся после смерти матери, помахала мне на прощанье рукой и расплакалась. Альфонсо моя новость буквально ошеломила. «Я так и знал, что ты будешь учиться дальше», — буркнул он. Антонио, похоже, вообще не понял, куда и зачем я уезжаю, и на все мои слова твердил одно: «Мне теперь гораздо лучше, Лену! Я совсем здоров! Это все армия виновата, это в армии я заболел». Энцо ограничился тем, что сжал мне руку, да так сильно, что она у меня ныла несколько дней. И только Ада спросила: «А Лине ты рассказала? Рассказала?» Потом фыркнула и добавила: «Обязательно расскажи, она от зависти лопнет».

Я подумала, что Лила, наверное, и так все знает, или от Альфонсо, или от Кармен, или от мужа, которому Ада не могла не сообщить, что я уезжаю в Пизу. Раз она не пришла меня поздравить, рассудила я, значит, и вправду расстроилась. С другой стороны, даже допуская, что она ничего не знает, я не собиралась бежать к ней делиться своими новостями после того, как мы целый год почти не разговаривали. Не хотелось бахвалиться перед ней выпавшей мне удачей. Поэтому я отмахнулась от мыслей о Лиле и занялась последними сборами. Я написала Нелле, рассказала ей об изменениях в моей жизни и попросила дать мне адрес учительницы Оливьеро. Я навестила родню отца, двоюродный брат которого обещал одолжить мне старый чемодан. Я обошла своих учеников, родители которых со мной еще не расплатились, и получила последние деньги.