Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

— Каждый раз, когда он не может придумать, что ему еще сказать, он все сваливает на молочника, — насмешливо проговорил Бен, но по его глазам было видно: он заинтересовался и желает слушать дальше.

Мартин покраснел.

— Он сам мне сказал! В прошлом году его не было, но в этом году будет! И поэтому им нужно будет больше молока.

— Чтобы поить индейцев? — спросил папа.

— Он так мне сказал, — ответил Мартин.

— Ну конечно. — Папа повернулся к Бену. — Они, видимо, ожидают приезда множества индейцев.

— Из сельской местности, — добавил Мартин, уже ясно представляя себе цепочку индейцев с перьями на головах, выходящих из леса возле железнодорожной станции.

— Другими словами, — продолжил папа, — это деревенские индейцы.

Бен обессиленно смеялся, и слюна брызгами летела у него из открытого рта.

— Да-да, именно так! — упрямо прокричал Мартин. Он был странно счастлив, что заставил их смеяться над своей ложью, а не над чем-то другим, похуже.

— Эй, эй! — Папа нахмурился, глядя на Бена, но глаза его по-прежнему смеялись. — Кончайте, хватит смеяться.

— Сельские ин… — Бен даже поперхнулся, у него была настоящая истерика.

Мартин тоже захихикал, заразившись его настроением.

— Так всегда бывает, когда все возвращаются в город, — объяснил он, отчаянно стараясь быть точным в деталях. — Поэтому их никто никогда и не замечает.

Бен вдруг взмахнул руками и соскользнул со стула на пол, и его падение вызвало у Мартина взрыв победоносного смеха. Он тоже соскочил со стула, весь дрожа от возбуждения и любви к брату и к его смеху, обежал вокруг стола и набросился на Бена, щекоча его изо всех сил под мышками. Бен, вконец обессилевший от смеха, упал на спину, умоляя Мартина прекратить все, но его полупридушенные всхлипы были как мокрый песок, который так легко копать, и Мартин продолжал терзать плоть брата, теперь оседлав его, перебегая пальцами с ребер ему на живот, потом на шею, пока Бен не перестал хохотать. А Мартин продолжал ощущать прилив восхитительной ярости и победоносной мощи. У Бена вытянулась шея, лицо застыло в странной гримасе, по щекам текли слезы, он был не в силах перевести дыхание. Мартин сопротивлялся попыткам поднять его в воздух, уже слыша слова отца:

— Бен? Бен! — Потом, через секунду: — Бен!!!

Бен наконец перевел дыхание и тяжело задышал, снова засмеялся со слезами на глазах, и он вовсе не был мертвый.

Папа опустил Мартина на пол.

— Ладно, индеец, хватит. Иди скажи маме «спокойной ночи» и отправляйся спать. Завтра нужно прямо с раннего утра начинать упаковываться. Бен, к тебе это тоже относится.

Бен, все еще тяжело дыша, поднялся на ноги; его лицо уже приняло нормальное выражение, и он стал отряхивать себе брюки и исследовать состояние ботинок. Мартин, довольный и счастливый, тоже хотел было, следуя примеру брата, отряхнуть штаны, но тут обнаружил, что стоите одних трусах, и сразу пал духом, вспомнив о мокрых брюках, которые по-прежнему валяются в их с Беном спальне. Папа уже ушел в другую спальню, где лежала мама.

— Тебе нужно перед нею извиниться, — прошептал ему Бен.

— За что? — спросил Мартин невинным тоном. Внутри у него опять закипел гнев, он чувствовал, что снова откатывается туда, откуда уже успел выбраться.

— Зато, что ты сделал, дубина, — прошептал Бен. — Тогда, раньше. — И он пошел в спальню родителей. Он всегда точно знал, за что следует извиниться.

Мартин последовал за ним, двигаясь к родительской спальне так медленно, словно в любой момент готов был остановиться. Передвинул одну ногу на дюйм или два, потом другую. Поразмыслил немного, пытаясь отыскать в памяти хоть какую-нибудь причину для грусти; нет, он все еще пребывал в счастливом настроении. Он подумал о том, как умер дядя Карл, и довольное выражение исчезло с его лица, но он так и не смог вспомнить точно, за что он должен извиниться, и этот провал в памяти оставил после себя пустоту, которая напугала его. Он знал, что это вовсе не из-за брюк, что лежат сейчас в их спальне, потому что их пока что никто не видел, а зрелище того, как мать стояла здесь, держась за грудь, уже рассыпалось в его сознании; он вполне мог вспомнить, как она тут стояла и судорожно хватала ртом воздух, но никак не мог точно сообразить, что именно причинило ей боль. Страх, который он ощущал, приближаясь к открытой двери в родительскую спальню, был вызван пониманием того, что он сделал что-то, о чем даже не подозревал. Все всегда следует помнить, а он забыл. Вот Бен никогда ничего не забывает, Бен всегда все помнит.

Он вошел в спальню, чувствуя, как уши у него становятся по-дурацки огромными и тяжелыми; мать смотрела на него со своей подушки, а папа и Бен, стоявшие по обе стороны кровати, обернулись в его сторону с таким видом, словно уже целый час обсуждали здесь его поведение и уже знали, что ему следует сделать.

В ногах кровати он остановился, стараясь, чтобы его взгляд не задерживался на возвышенности над ее животом. В воцарившемся молчании в комнату ворвался шум и грохот океана, поразив его внезапным своим появлением. Он ощущал запах соленой воды и видел бородатое существо, плавающее сразу под ее поверхностью и вздымающее воду, как водоросли.

А она улыбнулась ему усталой улыбкой; и его губы неуверенно раздвинулись в ответ. Отец, ему это было хорошо видно, стоял, согнув руки, так что ладони поддерживали ему спину, а локти были выставлены наружу. Мартин тоже попытался принять такую позу, но его руки соскользнули на бедра, и он позволил им упасть и положил одну на мягкое желтое одеяло.

— Ну? — спросила она, не отворачиваясь от него, но улыбаясь. — Он поел, этот мой бандит?

— Конечно, поел, — ответил папа. — Он ведь уже большой. Стоит только оставить его одного — тут же все съест.

Услышав, что она назвала его своим бандитом — а вот Бена она так никогда не называет! — он опустил от удовольствия глаза, довольный подобной высокой оценкой своих преступлений. Теперь он уже точно осознавал свое положение и знал, что очень всех их любит.

— Ты и горох съел?

— Ага.

— И морковку?

— Да.

В этих расспросах он увидел признание самого себя, своей единственности, уникальности в глазах матери, да и в глазах папы тоже, и даже Бен, кажется, великодушно простил его и вроде как представлял его сейчас матери. Но он не отрывал глаз от одеяла, не понимая, отчего вдруг начал ощущать беспокойство и смущение.

— Значит, теперь ты будешь хорошо себя вести, а? — спросила она.

— Ага. — Он взглянул ей в лицо; она была совершенно серьезна и все еще чувствовала себя обиженной. Он опустил глаза на одеяло и стал его щипать, ощущая растущее беспокойство по поводу следующих пяти минут, поскольку еще раз осознал: что-то остается незавершенным.

— Ты что-то слишком ему надоедаешь своей опекой, — сказал папа. — Он уже практически профессор, а ты все еще…

— Он что, будет теперь сам разрезать клецки? Ты с ума сошел!

— Мужчина имеет право сам резать себе клецки.

— Ох, перестань.

— Особенно профессор, у которого есть собственная авторучка.

— Да что ты в этом понимаешь! — возразила она. Мартин поглядел на нее и увидел, что она злится, но улыбается. И страх снова овладел им. — Я вкалываю весь день как ломовая лошадь, а вы возвращаетесь домой на все готовенькое, и он делает все, что хочет! — Папа поднял глаза к потолку, явно желая преуменьшить значение ее слов, но она упорно стремилась к мрачным обобщениям, и его душу наполнил ужас, и он улыбнулся. — Я вовсе ему не надоедаю! — возразила она папе. — Просто стараюсь ему помочь. Пятилетний мальчик не может…

— Пятилетний мальчик! Да мне было шесть, когда я пошел продавать газеты!

— Вот именно, — сказала она. — Именно так ты и получил свое прекрасное образование. — Она повернулась к Бену, как всегда поступала в подобные моменты. — Даже школу тебе не дали посещать, чтоб ты мог прочесть хотя бы одну книжку за всю жизнь!

Папа сидел, немного покраснев от стыда за свое воспитание и свою семью, а Мартин продолжал улыбаться и щипать в отчаянии одеяло. Боковым зрением он видел три книги, стоявшие на ее прикроватном столике, и тут у него похолодело внутри: неужели это те самые книги, которые подарил ей плачущий дантист? «Ох, сколько книг он мне тогда приносил!» Ее голос, тот самый, что звучал тогда в холле, летал и пел сейчас у него над головой, и в нем звучала все та же тоска. От этого воспоминания он покраснел. Нет, папа никогда не должен об этом узнать!

— Вот когда я вырасту… — начал он.

Они все обернулись к нему, улыбаясь его неожиданному заявлению.

— Что будет, когда ты вырастешь? — спросила мама, все еще красная от переполнявших ее чувств.

Он опустил глаза на одеяло; он не собирался ничего произносить вслух, и лицо у него запылало от стыда.