Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

— Так прекрати эти свои попытки! — проревел он, а луна стояла как раз над его ухом. — А теперь пошли. Пусть он поспит. Пошли.

Сердито дыша, он повелительно махнул рукой, и она направилась к двери. На пороге она помедлила, желая, Мартин это знал точно, поцеловать его на ночь, но вместо этого послушно прошла мимо папы и вышла из комнаты, и Мартин почувствовал ее облегчение и сдержанную радость, когда она молча скрылась из виду.

После этого папа обернулся к нему и сказал так же строго, как говорил перед этим:

— Пора уже поубавить прыти с этими твоими шуточками. Слушай, что она тебе говорит. Понял?

— Да, папа, — прошептал Мартин. Любовь стиснула ему горло, не давая говорить.

Папа наклонился, Мартин замер в ожидании удара, но отец расправил одеяло и вышел из комнаты.

Мартин на секунду забыл, что Бен все еще здесь, стоит в ногах кровати. В душе возникла убежденность в собственной доблести; ощущение было такое, как будто он постился весь день вместе с отцом, и он все еще слышал отзвуки этого глубокого, грохочущего голоса, который так внезапно разбил, расколол воздух в его защиту. И он на мгновение почти поверил, что это он сам издавал такой рокот и грохот; он повторил, скопировал про себя этот звук, а потом и гневное выражение отцовского лица, и быстро присвоил все это себе. Очистившись от всего прошлого и теперь стремясь вести себя по-новому, он с нетерпением ждал утра, когда пойдет вместе с отцом, и, возможно, они встретят кого-нибудь, и он услышит, как отец скажет: «Это мой сын». Его сын! Впервые в жизни он почувствовал это твердое, непреходящее чувство гордости за свое происхождение, а вместе с ним еще и силу того, кто знает, что за ним все время присматривают, а значит, и доверяют ему, и он не должен никогда забывать об этом доверии. Перед его мысленным взором промелькнул образ разъяренного отца, а позади папы был дедушка, а потом еще и другие мужчины, все очень серьезные и бородатые, они все пристально и вроде как выжидающе смотрели на него, они были благодарны зато, что их собственная праведность и смелость вновь проявились в нем. И, окутанный теплом их одобрительных взглядов и кивков, он начал соскальзывать в сон.

Разбудило его громкое рыдание. Он быстро приподнялся. Бен! Он посмотрел в темноту, высматривая брата, о котором совсем забыл, он хотел ему сказать — да какая разница, что именно он хотел ему сказать! — ему просто больше нечего было прятать, и он желал протянуть руку и прикоснуться к нему.

— Бен?

Непонятно почему, но Бена в противоположном конце кровати не оказалось. Мартин подождал. И вот опять, теперь уже тише, послышался плач. «Отчего это Бен так расстроился?» — подумал он.

— Бен? — снова позвал он.

Плач продолжался где-то в отдалении, вполне самостоятельно, независимо ни отчего, но он долетал до ушей Мартина, который чувствовал, что его таким образом отталкивают, отвергают. И тут он увидел, что Бен сидит прямо рядом с ним и смотрит на него через проход, что разделяет их кровати. Он был полностью одет.

— Что с тобой? — спросил Мартин.

Лунный свет освещал одну щеку и угол глаза; другая часть лица Бена оставалась невидимой в темноте — Мартин не мог определить его выражения. Он ждал, когда Бен заговорит — с одним только любопытством, без всякого страха. Но теперь он слышал также и прерывистое, судорожное дыхание брата, и хотя не мог вспомнить за собой никаких грехов, чувствовал все же, как в продолжающемся молчании накапливается некое осуждение.

— Что случилось? — спросил он.

Дрожащий от горестных, совершенно похоронных чувств, Бен сказал:

— Как ты только мог сказать такое?!

— Не плачь, — начал было Мартин умоляющим тоном. Но Бен все так же сидел и плакал, закрыв лицо ладонями. — Они же спят — в благородном негодовании напомнил он.

Но Бен при упоминании о родителях заплакал еще сильнее, и прежние страхи Мартина снова навалились на него; да и прежнее ощущение тайны снова ожило и злобно зашевелилось.

— Да не плачь ты так!

Он быстро сполз с кровати и наклонился, заглядывая брату в лицо. Им овладела паника, судорогой свела ему локти.

— Я совсем не хотел так говорить, Бен! Пожалуйста, перестань! — И все-таки он по-прежнему не понимал, что такого ужасного было в том, что он сказал, и это непонимание само по себе свидетельствовало о том, какой он плохой.

Он вдруг протянул руку, желая отвести ладони Бена от лица, но Бен отпрянул и упал на постель спиной к Мартину. Из спины Бена вырвался целый водоворот облаков, морских глубин и бородатых тайн и закрутился вокруг головы Мартина. Он беззвучно забрался обратно в свою постель.

— Я больше никогда не буду так говорить, Бен. Обещаю, — сказал он.

Но Бен не ответил. Его рыдания уже стихали. Мартин ждал, однако Бен так и не отреагировал на его обещание, не принял его, и в молчании брата он увидел свой приговор: его отвергли. Лежа в темноте с открытыми глазами, он видел, что хотя папа кричал, выступая в его защиту, это было потому, что папа не понял, как понял Бен, какой он на самом деле плохой. Папа ничего не знал, поэтому защищал его. А Бен знал.

Нет, он не мог больше так лежать. Он сел и шумно втянул носом воздух, чтобы Бен услышал и повернулся к нему. Но Бен лежал неподвижно и тихо. Может, он уже засыпает, прямо так, одетым? Это нарушение давным-давно установленного порядка навело его на другие мысли, и он вспомнил, что в гостиной по-прежнему валяется разбитая им посуда. Как было бы чудесно, если бы он сейчас незаметно выбрался отсюда и все там прибрал, тихо, не производя никакого шума, а утром все поразились бы и снова стали его любить!

Он уже спустил ноги на пол. Бен по-прежнему не шевелился. Он низко пригнулся и на цыпочках вышел из спальни, вытянув руки вперед, в пустую темноту.

В столовую лунный свет не проникал, и он двигался очень осторожно, дюйм за дюймом, опасаясь произвести шум. Руки коснулись стола, и он вытянул их вперед. Стол был пустой. Только теперь он точно вспомнил, как все это происходило, снова услышал этот жуткий грохот, и реальное осознание того, какой он плохой, было как удар в лицо. Он опустился на колени, злобно вознамерившись все здесь прибрать. Его коленка попала на сливу и раздавила ее, и он отпрянул. Он присел, чтобы обтереть коленку, и почувствовал под собой кусок холодного мяса и подскочил; это оказалась куриная нога. Встав на четвереньки, он пополз прочь от стола, стараясь подавить в себе растущее чувство отвращения. У окна, выходящего на передний двор, он поднялся на ноги, выглянул и увидел настоящее чудо.

Еще никогда в жизни он не видел такой яркой луны. Ее свет даже отражался в окнах дома напротив, через улицу. В царящем молчании он вдруг услышал тоненький звон у себя в ушах, похожий на писк насекомых. Его глаза впитывали таинственное свечение, и через мгновение он уже не помнил, что привело его сюда. На него снизошло ощущение полной новизны; он был готов делать что-то, чего никогда прежде не делал. Совершенно внезапно все вокруг наполнилось тайной; пока никто его не видит, все в его руках. Никто не знает, что он здесь стоит, он никогда еще не бродил по дому, когда все спят. Он даже может выйти! Его охватило возбуждение от этой возможности незаконно обрести свободу — выйти на улицу и быть единственным во всем мире, кто не спит! Он протянул руку и повернул ключ в замке входной двери, и она отворилась, что несколько удивило его. Глядя сквозь сетку, он обратил внимание на то, какой теплой была ночь. И услышал по-новому тихий и мягкий шум набегающих волн; он отодвинул немного раму с сеткой, чтобы высунуть голову и посмотреть влево, после чего выбрался на террасу и встал лицом к океану. Он уже успокоился, бурные волны последних нескольких дней улеглись. И Бог исчез?

Это нынешнее магическое спокойствие океана приковало к себе все его мысли. Пока никто сюда не смотрел, Бог вылетел из воды с шумным всплеском, весь в пене; а когда взметнувшийся вверх всплеск упал обратно, волны улеглись и море успокоилось. Бог ждал там, пока они не выбросят все свои грехи, и Он забрал их с собой, оставив воду чистой и без волос, без бород. Как же это чудесно, что папа и другие мужчины знают, как обращаться с Богом! Как молиться Ему и когда выбрасывать Ему свои грехи и когда идти домой и кушать.

Папа, да и Бен тоже, и все остальные имели с Богом полное взаимопонимание и знали, что следует делать дальше и чего Он от них хочет, чтобы они сделали.

Стоя лицом к поблескивающему берегу, к белому как соль песку, что расстилался перед ним словно небо, приглашая пройтись по нему, глядя на зеленую реку лунного света, текущую по поверхности океана прямо к его глазам, он страстно желал понять, что он сам должен сделать для Бога, как понимали это все остальные. Его тело напряглось и вытянулось, словно он давал безмолвную клятву — это было абсолютно чистое желание, которое быстро сменилось осознанием этого факта: точно так, как тогда, когда он вставал и садился в синагоге со всей религиозной общиной, не зная, почему и зачем он это делает, но довольный тем, что делает это вместе со всеми, демонстрируя полное повиновение, точно так же он сейчас клялся в повиновении морю, луне, усеянному звездами небу и берегу и молчанию, которое расстилало свою пустоту повсюду вокруг него. Что именно было ему велено делать, он не знал, но некое приказание доходило до него из ночи, и он был за это благодарен, и оно помогало ему стать лучше и не быть таким одиноким. Он чувствовал — не осознавая конкретных подробностей, — что стал охранителем невинности, незнания Бена и родителей и что об этом не известно никому, но это знает ночь. Он смутно чувствовал, что с помощью неких слов, которые, как он твердо знал, роятся где-то у него в голове, он почти что сумел натравить их друг на друга: они кричали и вопили один на другого и на него самого, так что если бы он сказал то, что мог сказать, они все пришли бы в ужас при одном только виде друг друга, и тогда начался бы страшный, чудовищный шум и грохот. Он должен оберегать их от этого знания, он знал это наверняка, он получил это знание, как воду, когда его томила жажда, с полным спокойствием во взоре, с полной внутренней сосредоточенностью и с удовольствием, со страстным желанием, которое было больше, чем просто знание.