Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

— Ну вот! — воскликнул папа. — Ну и о чем это ты плакал? — И он начал торопливо есть суп, ложку за ложкой.

— Я уж решила, с тобой что-то случилось, — полувопросительно сказала мама.

— Я просто был в ванной, — ответил Бен. Голос его звучал хрипло.

— А почему ты не сказал ей, что идешь в ванную? — спросил папа.

— Ну, ладно, ладно, — отозвалась мама.

Бен попытался улыбнуться и сел на свое место.

— Если не будешь говорить, куда идешь, — продолжал папа, — то недолго и в беду угодить. И погибнуть…

— Прекрати, — попросила мама, улыбаясь и злясь одновременно.

— Тебя может машина сбить. Сам знаешь, какое жуткое движение у нас в доме.

— Да прекратишь ты, в конце концов?! — крикнула мама, перестав улыбаться.

— Тут же полно грузовиков, — продолжал папа, не прекращая есть суп. — И всем следует спрашивать у нее разрешение, прежде чем отправляться в ванную. — Он поднял на нее глаза и покачал головой, готовый рассмеяться. — Это я тебе говорю, моя юная леди… — Тут он прервал себя усталым смешком и снова занялся супом.

Бен приладил на голову атласную кипу и со значительным выражением лица уставился на серебряное блюдо с фруктами, папа перестал есть.

— Boruch ahto adonai[58]… — монотонно забормотал Бен и, ни разу не запнувшись и не сдвинувшись с места, прочитал молитву до конца. Мама стояла в дверях и слушала, подавленная торжественностью его тона, сложив на груди руки и подняв голову и глядя в воздух над головой, где, Мартин знал это точно, плавали ее желания, пробужденные к жизни силой молитвы Бена и его безукоризненной памятью, которая не позволяла пропустить ни единого святого слова. Мартин прижал одно ухо к голове, притворившись, что у него там зачесалось, пока Бен непоколебимо добирался до конца молитвы. Только тогда папа возобновил еду, а Бен, не бросаясь поспешно прервать свой ужасный пост, аккуратно взял ложку и принялся мешать суп, и мешал его так долго, словно вообще не собирался есть, но все-таки в конце концов горестно принялся за еду. Мама приняла это за молчаливое разрешение сдвинуться с места и ушла в кухню, откуда тотчас же вернулась с тарелкой и уселась за стол напротив папы.

Руки у Мартина были все еще липкие от соленой морской воды, которой он вытирал ботинки, но он знал, что этого никто не видит, так что тихонько хлебал свой суп. Его нижняя челюсть едва возвышалась над краем миски. В комнате было тихо. Он всасывал суп с таким же тихим звуком, какой издавал папа, глотая очередную ложку. Сейчас он был занят очередным кусочком мацы. Край ложки должен был попасть точно в его середину, чтобы разделить надвое, иначе тот выскользнет, вылетит из миски, и он угодит рукой прямо в суп и расплескает его. Он наставил край ложки на шарик мацы, зная, что мать наблюдает за ним со своего конца стола. Крепко ухватив миску левой рукой, он начал нажимать на ложку. Клецка под нажимом начала выскальзывать в сторону.

— Мартин, — сказала мама, — дай я тебе…

Удивленный собственной резкой реакцией, он выкрикнул:

— Я сам могу!

Бен дернулся, словно его ударили ножом, но ничего не сказал. Папа поднял на секунду взгляд, но продолжил есть.

Мартин снова поднял ложку и еще раз прижал ее краем твердый шарик мацы, чуть сбоку от прежнего следа. Он знал, что папа и Бен теперь тоже за ним наблюдают, хотя они и не поднимали глаз. Лицо у него напряглось, застыло и покраснело, поднятый локоть дрожал от усилия, когда он начал жать на ложку, стараясь разломать клецку. А та снова начала выскальзывать, но он знал, что иной раз резкий и быстрый нажим прямо вниз может разделить шарик, прежде чем он вылетит из миски, хотя иногда он от этого просто летел, вертясь, на стол или на колени. Он помедлил, стараясь совладать с собственной гордостью, которая вполне может пострадать, если ему придется приниматься за это дело в третий раз, и уже был готов поднять ложку и попробовать снова, когда увидел, как рука матери протянулась к нему, чтобы забрать у него ложку.

Он изо всех сил, с яростью нажал на ложку, одновременно пустив в ход все свои способности отдавать тайные приказания, чтобы заставить клецку оставаться на месте и повиноваться, как она слушалась папу и Бена, и в тот же миг мамина ладонь ухватила его за руку. Клецка вылетела из миски, и его рука ударилась о ее край. Суп сперва показался ему теплым, но затем внезапно обжег ему ляжки, проникнув сквозь его лучшие твидовые брюки, и в ноздрях встревоженно забился дымный запах мокрой шерсти. Посреди общих криков он услышал вопль Бена — шарик мацы сбил одну из свечей, и она упала в бокал Бена, прямо в вино, и он уронил бокал, пытаясь его прикрыть. Скатерть окрасилась в кровавый цвет — ярко-красная рана зияла прямо в ее середине. Мартин подскакивал, колотил себя ладонями по обожженным ляжкам, пытаясь одновременно оттолкнуть от себя руки матери, потому что она хотела расстегнуть ему поясной ремень, чтобы стащить с него брюки.

— Ты сама виновата! Это все из-за тебя! — кричал он ей.

— Он обжегся! Да снимай же штаны! — кричала она.

Бен уже стоял рядом и дергал его за брюки, пытаясь их снять. Это унижение, еще одно ко всем прочим, привело его в ярость.

— Не смей! — заорал он, но штаны уже сползали у него с бедер. И тогда он лягнул ногой. Мама охнула, а Бен отлетел назад и сел на пол. Стало тихо. Откуда-то сверху до него доносился голос папы, пронзительный и недовольный.

Мама выпрямилась, хватаясь рукой за грудь, ее встревоженный взгляд был обращен куда-то в будущее, над головой Мартина. Он услышал, как грохочет океан, словно волны бушевали прямо под полом, и ощутил, как вздрагивает под их ударами дом. Папа, продолжая что-то бормотать, пошел следом за мамой в их спальню. Она тяжело дышала, короткими глотками хватая воздух. Дверь за ними закрылась.

Бен стоял лицом к закрывшейся двери. В его глазах застыли страх и озабоченность.

— Что это с ней? — тихо спросил Мартин.

— Так ты ж пнул ее! — яростным шепотом рявкнул в ответ Бен, бросив на Мартина взгляд, полный презрения, а сам повернулся обратно к двери и прислушался.

Мартин не помнил, что он ее ударил. Он знал, что лягался, но ни по чему не попал, так ему показалось. Объяснить это было невозможно, и его охватил стыд, и он увидел, как потемнело небо.

— Па? — позвал Бен сквозь закрытую дверь. Ответа не последовало, и Бен задышал быстрее, готовый разразиться рыданиями, и продолжал прислушиваться. Потом повернулся к брату с выражением непонимания и отвращения на лице. — И как ты только мог сказать ей такое?!

— Что?

— Что ты сказал. Что она тебе больше не нужна. И это своей собственной матери!

Мартин всхлипнул, тихонько, но слышно, и остался стоять на месте.

— Ты должен пойти и извиниться! Попросить у нее прощения! — заявил Бен, словно Мартин не имел ни малейшего понятия о том, как следует себя вести в подобных случаях. — Ты так и не извинился?

Мартин помотал головой.

— Ты даже не извинился?!

Мартин уже плакал, закрывая лицо ладонями. Он плакал, потому что обидел мать, а теперь вообще перестал что-либо понимать и оказался вне круга своей прекрасной семьи. Штаны теперь холодили ему ноги.

— Па? — снова позвал Бен, более настойчивым голосом. Потом осторожно повернул ручку и заглянул внутрь. — Па? — позвал он. Более низкий голос папы ответил из спальни, и Бен прошел туда, закрыв за собой дверь. Мартин ожидал услышать звуки открывающегося окна и того, как все они вылезают на улицу, чтобы оставить его одного навсегда. Но они продолжали там разговаривать.

Он ждал. Его суповая миска валялась перевернутая на полу; беспорядок на столе, казалось, издавал пронзительный, режущий, скрипучий звук, который сверлил ему уши; одна свеча еще горела, давая священный свет, тогда как вторая лежала в опрокинутом бокале Бена, а все стулья валялись, разбросанные как попало. Он сделал шаг к миске, намереваясь ее поднять, но прикосновение к бедру мокрой и холодной штанины остановило его, и он занялся тем, что попытался восстановить разгладившуюся складку. Затем снова попробовал идти, но холодное прикосновение твида к коже вызвало новый прилив отвращения и слезы на глазах. Это было все равно что проснуться на мокрых простынях, от этого у него в душе возникло знакомое чувство обиды, негодования и непонимания. Он смутно чувствовал, что во всем виновата мать, и ему стало спокойнее, когда он переложил вину на нее, и он на деревянных ногах отправился в их с Беном спальню.

Кончиками пальцев он расстегнул пуговицы на брюках и дал им сползти вниз, сел на пол и стащил их, не снимая ботинок. От них воняло, как от мокрой собаки. Он встал, пытаясь сообразить, что с ними теперь делать, и начал плакать. Потом походил по комнате, тихо плача, брюки тяжело болтались у него на пальцах. Он повесил их на спинке единственного в комнате стула и отступил назад, но они под собственной тяжестью соскользнули на пол. Он попытался разложить их на своей кровати, но испугался, что так они намочат одеяло; он уже давно не мочился в постель, может, уже две недели, или месяц, или даже три, и теперь не желал давать им новый повод для насмешек. Он прошел через комнату к стенному шкафу, но вешалки в нем болтались невозможно высоко; а кроме того, он смутно помнил случай, когда его отругали за то, что он повесил в шкаф свои мокрые плавки. Так он стоял там, тихонько всхлипывая, потом оглянулся по сторонам, ища, куда бы положить брюки, и тут ему почудилось, что чья-то рука мягко сжала ему желудок.