Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если вначале «лирик»-женщина ведет себя именно как «субъект» действия («вошел, не стучася», «захлопнул книгу», «туфлей топнул»), то в финале «лирик» получает статус грамматического «объекта» («говорю о пришедшем его языком»). С потерей эротического смысла этот субъект-женщина получает новое значение объекта языка, предмета поэтического перформанса. Разница между гендерной философией Вейнингера и агендерной поэтикой гумилевского текста очевидна: Вейнингер говорит о том, что женщина сама хочет стать объектом для мужчины, тогда как у Гумилева именно я-мужчина добивается этого. При этом нарушается и платоновский смысл «преображения» двух любящих «половинок»: у Платона они стремятся друг к другу ради создания нового единства, а у Гумилева я-мужчина «со злостью» покидает «лирика»-женщину. И только «став с тех пор сумасшедшим» и бездомным, освободившись от нее как от возлюбленной, «я» обретает власть над ней как поэт. Его самосознание преображает его в подлинного субъекта-творца, превратившего «лирика»-женщину в объект и заговорившего благодаря этому превращению ее «языком».
Итак, мы установили, что в стихотворении Гумилева «Любовь» явно различаются три варианта понимания образа «лирика». Во-первых, это мужчина-денди, образ которого формировался художественными предпочтениями Гумилева (О. Уайльд) и кругом его знакомых (М. Кузмин). Во-вторых, «лирик» — это женщина-поэт; в автобиографическом подтексте здесь угадывается Ахматова, а обширная мемуарная литература предоставляет возможность обогатить этот образ конкретными подробностями. И, наконец, в-третьих, «лирик» — это побежденный я-автором другой поэт, который своим «бесстыдным языком» послужил его финальному творческому преображению.
Этот персонаж с его агендерной семантикой входит в круг тех образов, которые ранее были представлены образами «товарища» («Тот другой») и «того, кто шел со мною рядом» («Вечное»). В стихотворении «Тот другой» (1911) антиномия «женщина — мужчина» снимается антиномией в составе кумулятивного ряда: «не жена, не любовница, а товарищ»:
Я жду, исполненный укоров:
Но не веселую жену
Для задушевных разговоров
О том, что было в старину.
И не любовницу: мне скучен
Прерывный шепот, томный взгляд, —
И к упоеньям я приучен,
И к мукам, горше во стократ.
Я жду товарища, от Бога
В веках дарованного мне,
За то, что я томился много
По вышине и тишине.
И как преступен он, суровый,
Коль вечность променял на час,
Принявши дерзко за оковы
Мечты, связующие нас[718].
Как указывают комментаторы, это стихотворение
интерпретируется исследователями в контексте «адамистической» неомифологии, свойственной Гумилеву в 1911–1912 гг.: «светскому» пониманию «жены» здесь противопоставляется «ветхозаветное» — «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2, 18)[719].
Еще один источник образа «товарища» в этом стихотворении — процитированная выше статья Анненского «О современном лиризме», где женщина-поэт объявляется «нашим товарищем в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой»[720].
Если видеть в этом стихотворении автобиографическую основу, следуя указанию Ахматовой на «особенные, исключительные отношения», на «непонятную связь», то наивное предположение о том, что герой предпочитает женщине — «жене» и «любовнице» — мужчину как «другого», как «товарища», будет легко опровергнуто. «Тот другой» для я-«автора» — заслуженный дар Бога, но этот «другой» «преступен» и «суров» в своем заблуждении относительно «оков», тогда как «я» связывают с ним «мечты». Женщина-«товарищ» как третье лицо («он»), как объект «ожидания» в финале стихотворения становится ближе для «я», включаясь в состав множественного субъекта «мы». Выражение «мечты, связующие нас» допускает двойное прочтение: и «нас с ним», и «нас с тобой». Так создается неразличение в образе «товарища» третьего лица и второго лица: в целостном «мы» взаимодействуют еще только ожидаемый объект и уже гораздо более близкий, способный к диалогу и пониманию адресат.
Еще одна гендерная загадка обнаруживается в стихотворении 1911 года «Вечное», хотя она неочевидна — сюжет совместного пути явно отмечен гендерной однородностью:
Я в коридоре дней сомкнутых,
Где даже небо — тяжкий гнет,
Смотрю в века, живу в минутах,
Но жду Субботы из Суббот;
Конца тревогам и удачам,
Слепым блужданиям души…
О день, когда я буду зрячим
И странно знающим, спеши!
Я душу обрету иную,
Все, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.
И тот, кто шел со мною рядом
В громах и кроткой тишине,
Кто был жесток к моим усладам
И ясно милостив к вине;
Учил молчать, учил бороться,
Всей древней мудрости земли, —
Положит посох, обернется
И скажет просто: «Мы пришли»[721].
«Тот, кто шел со мною рядом» — грамматически «он». Но сплошная антиномичность стиля стихотворения («смотрю в века, живу в минутах», «тревоги и удачи», «дорога к солнцу от червя», «в громах и кроткой тишине», «жесток к моим усладам и милостив к вине», «учил молчать, учил бороться») в некотором смысле расшатывает это представление, особенно в свете приведенных выше разъяснений Ахматовой о том, что образ «того, кто шел рядом» с я-«автором», отражает ее «особенные, исключительные отношения» с Гумилевым (в период создания стихотворений «Тот другой» и «Вечное»). Сам текст не дает возможности говорить о двойственности гендерного облика спутника. В комментарии к этому стихотворению во втором томе Полного собрания сочинений Гумилева отмечается связь того, «кто шел…», с образом Заратустры, а также с Вяч. Ивановым[722]. В поиске дальней европейской традиции двоякого проявления гендерной природы «спутника» читатель может обратиться к героям «Божественной комедии» Данте: по кругам Ада поэта вел Вергилий, а по небесным сферам Рая его возносила Беатриче.
Итак, наши наблюдения над гендерной природой трех стихотворений Гумилева из книги «Чужое небо»
