Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов

Ахматова благочестивая молитвенница, при каждом слове у нее ангелы, Богородица, Бог. А Маяковский не может пройти мимо Бога, чтобы не кинуться на него с сапожным ножом:

Я тебя, пропахшего ладаном, раскроюОтсюда до Аляски…

…Ахматова поэт микроскопических малостей. Чуть слышное, чуть видное, еле заметное — вот материал ее творчества. Похоже, что и вправду она смотрит на мир в микроскоп и видит недоступное нашему глазу. У нее повышенная зоркость к пылинкам.

А Маяковский — поэт-гигантист. Нет такой пылинки, которой он не превратил в Арарат. В своих стихах он оперирует такими громадностями, которые и не мерещились нашим поэтам. Похоже, что он вечно глядит в телескоп. Даже слова он выбирает максимальные: разговорище, волнище, котелище, адище, шеища, Вавилонище, хвостище…

Другие поэты сказали бы, что у них в сердце огонь; у него же, по его уверениям, в сердце грандиозный пожар, который он не может потушить сорокаведерными бочками слез (так и сказано — бочками слез), — и вот к нему прискакали пожарные и стали заливать его сердце, но поздно: у него уже загорелось лицо, воспламенился рот, раскололся череп, обуглились и рухнули ребра.

Этот пожар произошел от любви. Такова любовь у Маяковского. Пусть Ахматова, изображая любовь, описывает легкие прикосновения руки и чуть заметные движения губ, — Маяковскому нужно стоглазое зарево, стоверстный пожар…

Ахматовой эти широкие планетарные чувства совершенно не свойственны. Недаром она монастырка, словно стеной ото всего отгорожена… Грандиозное ей не к лицу. Когда началась война, Ахматова не заметила ни мадьяров, ни негров, ни седоволосых океанов, ни Европы, горящей, как люстра: она увидела одну лишь Россию, и в великолепных стихах стала самозабвенно молиться о ней и чутко внимала пророчествам, обещающим, что —

…нашей земли не разделитНа потеху себе супостат:Богородица белый расстелетНад скорбями великими плат.

А Маяковский даже и понять не способен, что такое: «наша земля». Чувства родины у него никакого.

— Я не твой, снеговая уродина, — выразился он, обращаясь к России в том же 1915 году, а через три года от лица своих любимых героев сказал:

— Мы никаких не наций. Труд наш — наша родина! — что вполне естественно в устах человека, заменившего патриотизм вселенством, возвысившегося до планетарного чувства…

…Ахматова в своих стихах не декламирует. Она просто говорит, еле слышно, безо всяких жестов и поз. Или молится — почти про себя. В той лучезарно-ясной атмосфере, которую создают ее книги, всякая декламация показалась бы неестественной фальшью… Ее книгу нужно читать уединенно и тихо: от публичности она много теряет. А в Маяковском каждый вершок — декламатор. Всякое его стихотворение для эстрады. У прежних писателей были читатели, а Маяковский, когда сочиняет стихи, воображает себя перед огромными толпами слушателей. По самому своему складу его стихи суть взывания к толпе…

Похоже, что вся Россия раскололась теперь на Ахматовых и Маяковских. Между этими людьми тысячелетья. И одни ненавидят других.

Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг другу, сколь враждебны эпохи, породившие их. Ахматова есть бережливая наследница всех драгоценнейших дореволюционных богатств русской словесной культуры. У нее множество предков: и Пушкин, и Баратынский, и Анненский. В ней та душевная изысканность и прелесть, которые даются человеку веками культурных традиций. А Маяковский в каждой своей строке, в каждой букве есть порождение нынешней эпохи, в нем ее верования, крики, провалы, экстазы. Предков у него никаких. Он сам предок и если чем и силен, то потомками. За нею многовековое великолепное прошлое. Перед ним многовековое великолепное будущее. У нее издревле сбереженная старорусская вера в Бога. Он, как и подобает революционному барду, богохул и кощунник. Для нее высшая святыня — Россия, родина, «наша земля». Он, как и подобает революционному барду, интернационалист, гражданин всей вселенной… Она — уединенная молчальница, вечно в затворе, в тиши:

Как хорошо в моем затворе тесном!

Он — площадной, митинговый, весь в толпе, сам — толпа. И если Ахматова знает только местоимение ты, обращенное к возлюбленному, и еще другое ты, обращенное к Богу, то Маяковский непрестанно горланит «эй вы», «вы, которые», «вы, вы, вы…», всеми глотками обращается к многомордым оравам и скопам.

Она, как и подобает наследнице высокой и старой культуры, чутка ко всему еле слышному, к еле уловимым ощущениям и мыслям. Он видит только грандиозности и множества, глухой ко всякому шепоту, шороху, слепой ко всему недостоверному.

Во всем у нее пушкинская мера. Ее коробит всякая гипербола. Он без гипербол не может ни минуты. Каждая его буква гипербола.

Словом, тут не случайное различие двух — плохих или хороших поэтов, тут две мировые стихии, два воплощения грандиозных исторических сил, — пусть каждый по-своему решает, к которому из этих полюсов примкнуть, какой отвергнуть и какой любить.

Критики самых разных направлений, разных подходов, разных формаций и репутаций, исходящие из самых разных критериев (политических, эстетических, психологических), не сомневались, что между этими двумя полюсами нет и не может быть ничего, ну, решительно ничего общего.

Сама же Ахматова между тем считала, что общее есть. Помимо той родовой, генетической близости, на которую она указала, заметив, что все они (и она, и Пастернак, и Мандельштам, и Маяковский) «вышли из Анненского», было, как она полагала, и что-то еще сближающее и даже роднящее ее с Маяковским. На заданный ей прямой вопрос — что же все-таки, по ее мнению, их роднит, она ответила, не задумываясь:

— Тема трагической, неразделенной любви.

В автобиографии Маяковского «Я сам» одна из ее крохотулечек-глав называется так: «Радостнейшая дата». Содержание ее укладывается в одну строчку:

► Июль 915-го года Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками.

Выделение этой «радостнейшей даты» в отдельную главу дает основание предполагать, что свою любовь к Л. Ю. он считал счастливой и разделенной. Об этом даже есть у него целая поэма («Люблю»). А Л. Ю. — уже после его смерти — высказалась на эту тему так:

► В Маяковском была исступленная любовь к жизни, ко всем ее проявлениям — к революции, к искусству, к работе, ко мне, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал.

Поистине изумительно это подчеркнутое разделение: его любовь «к женщинам» — это одно, а его любовь к ней — совсем другое. Она не входит в ряд его женщин. Она — не женщина. Она больше, чем женщина, сверх-женщина.

Так оно, наверно, и было. Но, вопреки легенде, создаваемой и самим Маяковским, и его «Беатриче», его любовь к Лиле, как уже было сказано, тоже оказалась трагической, неразделенной.

Версты улиц взмахами шагов мну.Куда уйду я, этот ад тая!Какому небесному Гофманувыдумалась ты, проклятая?!.

Вот я богохулил.Орал, что бога нет,а Бог такую из пекловых глубин,что перед ней гора заволнуется и дрогнет,вывел и велел:Люби!..

Это ему, ему же,чтоб не догадался, кто ты,выдумалось дать тебе настоящего мужаи на рояль положить человечьи ноты.Если вдруг подкрасться к двери спаленной,перекрестить над вами стеганье одеялово,знаю —запахнет шерстью паленной,и серой издымится мясо Дьявола.

А я вместо этого до утра раннегов ужасе, что тебя любить увели,металсяи крики в строчки выгранивал,уже наполовину сумасшедший ювелир…

Если правда, что есть ты,БожеБоже мой,если ковер звезд тобою выткан,если этой боли,ежедневно множимой,тобой ниспослана, Господи, пытка,судейскую цепь надень.Жди моего визита.Я аккуратный,не замедлю нм на день.Слушай,Всевышний инквизитор!..

Делай, что хочешь.Хочешь, четвертуй.Я сам тебе, праведный, руки вымою.Только —слышишь! —убери проклятую ту,которую сделал моей любимою!

Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения: у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками, она молчит и никогда не кончает… Муж оставил на ней сухую самоуверенность, Маяковский — забитость, но эта «самая обаятельная женщина» много знает о человеческой любви и любви чувственной. Ее спасает способность любить, сила любви, определенность требований. Не представляю себе женщины, которой я мог бы обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня, но она разговаривает об искусстве — я не мог…