Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов

И даже вот так:

Кому это интересно,что — «Ах, вот бедненький!Как он любили каким он был несчастным?..»

Но давая эти советы (и даже указания) другим, сам он «в этой теме и личной и мелкой, перепетой не раз, и не пять», продолжал кружиться «поэтической белкой» и не сомневался, что будет «кружиться опять»: не мог вырваться из этого проклятого «беличьего колеса».

Ну, а что касается ранних, юношеских его поэм, то они все — именно об этом: о том «как он любил, и каким он был несчастным». И всякий раз эта тема — «и личная, и мелкая» — разрастается у него до — буквально! — космического масштаба:

Я думал — ты всесильный божище,А ты недоучка, крохотный божик,Видишь, я нагибаюсь,Из-за голенищаДостаю сапожный ножик.Крыластые прохвосты!Жмитесь в раю!Ерошьте перышки в испуганной тряске!Я тебя, пропахшего ладаном, раскроюОтсюда и до Аляски!..

И все это только потому, что девушка, в которую он влюблен, «муча перчатки замш», сообщила ему, что выходит замуж.

Почему из-за этого, между нами говоря, вполне тривиального случая надо устраивать сцену Богу, врываться к нему в его небесные чертоги с сапожным ножом и грозить, что он раскроит его и всю его небесную свиту «отсюда и до Аляски»? При чем тут, собственно, Бог? С какой стати должен он заниматься устройством личных дел потерпевшего любовную неудачу Маяковского? Нет, что ли, у него других, более важных забот?

Ну, во-первых, «когда любит поэт, влюбляется бог неприкаянный…» Так что случай все-таки не совсем тривиальный.

Но главное — не это.

Главное, что на самом деле Бог тут очень даже при чем. Это Он, именно Он должен нести персональную ответственность за то, что случилось с Маяковским и предавшей его возлюбленной:

Всемогущий, ты выдумал пару рук,сделал,что у каждого есть голова, —отчего ты не выдумал,чтоб было без мукцеловать, целовать, целовать?!

Логично: начал дело, доведи его до конца, не останавливайся на полпути. Это ведь Ты создал меня таким, каков я есть, с огромной, неуемной моей потребностью в любви. Так сделай же так, чтобы эта «громада любовь» не осталась безответной!

Претензия, может быть, и ребяческая, но — не беспочвенная.

Но в следующей его поэме («Флейта-позвоночник») его претензия к Богу становится более осмысленной и даже, как будто, более обоснованной:

Вот я богохулил.Орал, что Бога нет,а Бог такую из пекловых глубин,что перед ней гора заволнуется и дрогнет,вывел и велел:люби…

Вина Бога на этот раз более конкретна: она в том, что это ОН выбрал ему любимую, вывел и приказал: люби! Но он не только готов снять с него эту вину, не только разрешает ему «умыть руки», но даже предлагает: «Я сам тебе, праведный, руки вымою». Он уже не требует, чтобы Всемогущий сделал, «чтобы без мук целовать, целовать, целовать!» Понимает всю беспочвенность этих своих претензий. Пусть будут муки, но только не эти, адовы, которые принесла ему та проклятая, самим Богом для него выбранная, и от которой он теперь умоляет Всевышнего его избавить.

В другой, следующей поэме он опять возвращается к той, прежней своей претензии к Богу:

Всемогущий, ты выдумал пару рук,сделал,что у каждого есть голова…

Но на этом, новом витке его сознания и опыта та, старая, «ребяческая», как я ее назвал, его претензия обретает уже совсем иной, более глубокий смысл и более серьезное основание:

Как жесебя мне не петь,если весь я —сплошная невидаль,если каждое движение мое —огромное,необъяснимое чудо.

Две стороны обойдите.В каждойдивитесь пятилучию.Называется «Руки».Пара прекрасных рук!Заметьте:справа налево двигать могуи слева направо.Заметьте:лучшуюшею выбрать могуи обовьюсь вокруг.

Черепа шкатулку вскройте —сверкнетдрагоценнейший ум.Есть ли,чего б не мог я!..

Кто целовал меня —скажет,есть лислаще слюны моей сока.Покоится в нем у меняпрекрасныйкрасный язык.«О-го-го» могу —зальется высоко, высоко.«О-ГО-ГО» могу —и — охоты поэта сокол —голосмягко сойдет на низы.

Помимо всех этих — обыкновенных чудес, есть у него в запасе еще и другие, воистину необыкновенные. Да, каждый человек — чудо. У каждого есть это чудесное пятилучие, которое называется «Руки». Но ведь он к тому же еще — поэт. То есть сам — чудотворец, умеющий творить чудеса:

Чтоб в летозимы,воду в вино превращать чтоб мог —у меняпод шерстью жилетабьетсянеобычайнейший комок.Ударит вправо — направо свадьбы.Налево грохнет — дрожат миражи…

Булочная.Булочник.Булки выпек.Что булочник?Мукой измусоленный ноль.И вдругу булокзагибаются грифы скрипок.Он играет.Все в него влюблено.

Сапожная.Сапожник.Прохвост и нищий.Надона сапогикакие-то головки.Взглянул —и в арфы распускаются голенища.Он в короне.Он принц.Веселый и ловкий.

В общем, у него есть все, что нужно для того, чтобы любить и быть любимым. Чтобы выбрать «лучшую шею» и обвиться вокруг нее своими чудо-руками. И чтобы возлюбленная ответила ему взаимностью. Была счастлива с ним. Только с ним и ни с кем больше.

Но у него есть соперник.

Этот соперник — «Повелитель Всего»:

Слышите?Слышите лошажье ржанье?Слышите?Слышите вопли автомобильи?Это идут,идут горожаневыкупаться в Его обилии.

Разлив людей.Затерся в люд,расстроенный и хлюпкий.Хватаюсь за уздцы.Ловлюза фалды и за юбки.

Тщетно пытается он остановить этот людской поток. И вдруг… Вдруг в этом потоке он видит — ЕЁ, свою возлюбленную. Она с ними. Она тоже спешит «выкупаться в Его обилии»:

Что это?Ты?Туда же ведома?!В святошестве изолгалась!Как красный фонарь у публичного дома,кровавналившийся глаз.

Зачем тебе?Остановись!Я знаю радость слаже!Надменно лес ресниц навис.Остановись!Ушла уже…

Там, возносясь над головами, Он.

Череп блестит.хоть надень его на ноги,безволосый,весь рассиялся в лоске.Толькоу пальца безымянногона последней фалангетрииз-под бриллианта —выщетинились волосики.

Вижу — подошла.Склонилась к руке.Губы волосикам,шепчут над ними они,«Флейточкой» называют один,«Облачком» — другой,третий — сияньем неведомымкакого-то,только чтомною творимого имени.

Тут уже не просто — «Знаете, я выхожу замуж». Не просто эта старая, вечная, давно и хорошо нам знакомая обида: «Но, Боже мой! Кого вы предпочли!»

Тут — непреложный и непобедимый закон, на котором стоит, зиждется весь этот подло, неправедно устроенный мир. И если Тот, кто создал этот мир таким, не может — или не хочет! — его изменить, значит, это должны сделать мы сами.

Не просто изменить, а разрушить его — «до основанья». А затем — создать свой, новый, совсем другой мир, в котором бы —

…не было любви — служанкизамужеств, похоти, хлебов…

Так началась его любовь к Революции.

Но и эта, самая большая в его жизни, главная его любовь, тоже оказалась трагической и неразделенной.

ГЛАВНАЯ ЕГО ЛЮБОВЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

О Маяковском обычно говорят, что он сразу и безоговорочно принял революцию. Это все равно, что о заключенном в одиночной камере, перед которым вдруг рухнули стены тюрьмы, сказать, что он принял внезапно доставшуюся ему свободу.

Маяковский встретил революцию как долгожданное освобождение от всех душивших его форм жизни. Он не сомневался, что немедленно вслед за революционным переворотом воспоследует полная гибель, полная отмена всех ненавистных ему форм и атрибутов старого мира. Он не сомневался, что тотчас безвозвратно рухнут, канут в прошлое все, буквально все святыни осточертевшей ему прежней жизни — нация, быт, мораль, культура, даже семья: