Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Несмотря на отказ Раби от переезда в Лос-Аламос, Оппенгеймер сумел убедить его приехать на первый коллоквиум и выполнять роль одного из немногих внештатных консультантов проекта. Раби, по словам Ханса Бете, стал для Оппи «отцом-наставником». «Я никогда не состоял в штате Лос-Аламоса, — говорил Раби. — И потому отказался. Не хотел засорять каналы общения. Я не входил ни в один из их важных комитетов, просто был личным советником Оппенгеймера».

С другой стороны, Раби помог уговорить переехать в Лос-Аламос Ханса Бете и многих других ученых. Он также убедил Оппенгеймера назначить Бете начальником теоретического отдела, который считал «нервным центром проекта». Оппенгеймер доверял суждениям Раби по всем вопросам и незамедлительно исполнял его предложения.

Когда Раби указал на «падение морального духа» группы физиков в Принстоне, Оппенгеймер решил перетащить в Лос-Аламос всех двадцать ученых. Это решение оказалось неожиданно удачным, так как в группу входил не только Роберт Уилсон, но и блестящий, по-мальчишески задорный двадцатичетырехлетний физик по имени Ричард Фейнман. Оппенгеймер моментально разглядел гениальность Фейнмана и пожелал иметь его у себя в Лос-Аламосе. Однако жена Фейнмана Арлин страдала от туберкулеза, и Фейнман четко заявил, что никуда без нее не поедет. Молодой ученый считал вопрос закрытым, однако зимой в начале 1943 года ему позвонили по межгороду из Чикаго. Это был Оппенгеймер, сообщивший, что нашел для Арлин туберкулезный санаторий в Альбукерке. Оппи заверил Фейнмана, что тот сможет работать в Лос-Аламосе и навещать жену по выходным. Фейнман был тронут и согласился.

Оппенгеймер не жалел сил в погоне за подходящими людьми для работы на «холме», как стали называть поселок на столовой горе. Он начал набор осенью 1942 года, еще до того, как Лос-Аламосу присвоили название «объект Y». «Мы должны сейчас же начать без всяких церемоний нанимать всех, до кого дотянемся», — писал он Мэнли. Среди первых кандидатур числился Роберт Бэчер, администратор МТИ и физик-экспериментатор. Потребовалось несколько месяцев настойчивых уговоров, прежде чем Бэчер наконец согласился переехать в Лос-Аламос в июне 1943 года и возглавить отдел экспериментальной физики. Накануне весной Оппенгеймер сообщил Бэчеру в письме, что особая квалификация делает его «почти незаменимым человеком и что именно поэтому я преследовал вас с таким упорством несколько месяцев подряд». Оппенгеймер писал, что твердо верит в его «уравновешенность и рассудительность — качества, которые высоко ценятся в этом бурном начинании». Бэчер приехал, но с ходу предупредил, что немедленно уволится, если ему прикажут надеть мундир.

Шестнадцатого марта 1943 года Оппи и Китти сели в поезд, идущий в Санта-Фе, сонный городишко с двадцатью тысячами жителей. Они остановились в «Ла фонда», лучшем отеле города, где Оппенгеймер потратил несколько дней на подбор персонала для местного бюро по связям с лабораторией. В один из этих дней в фойе отеля явилась Дороти Скаррит Маккиббин, сорокапятилетняя выпускница женского колледжа Смит, приглашенная на интервью о приеме на работу, о которой она ничего не знала. «Я увидела мужчину, передвигавшегося, ступая на мыски, в свободном плаще и с “поркпаем” на голове», — рассказывала Маккиббин. Оппенгеймер представился как «мистер Брэдли» и попросил женщину рассказать о себе. Овдовев двенадцать лет назад, Маккиббин переселилась в Нью-Мексико для лечения легкой формы туберкулеза и, подобно Оппенгеймеру, влюбилась в суровую красоту этого края. К 1943 году Маккиббин знала всех, кого стоило знать, в общественных кругах Санта-Фе, в том числе художников и поэтов — поэтессу Пегги Понд Черч, акварелиста Кэди Уэллса и архитектора Джона Гоу Мима. Она также дружила с танцовщицей и хореографом Мартой Грэм, приезжавшей на лето в Нью-Мексико в конце 1930-х годов. Оппенгеймер понял, что эта образованная, имеющая широкие связи, уверенная в себе женщина ни перед кем не спасует, а узнав, что она знакома с Санта-Фе и городским окружением лучше, чем он сам, нанял ее заведовать не привлекающим к себе внимания бюро на Ист-Пэлэс-авеню № 109 в деловой части города.

Маккиббин была мгновенно очарована простотой, любезностью и обаянием Оппенгеймера. «Я сразу поняла: все, с чем он связан, жизненно, — вспоминала она впоследствии, — и приняла решение. Я подумала: как здорово было бы работать с таким человеком, кем бы он ни был! Мне никогда не встречались люди подобной притягательной силы — действующей так быстро и так неотразимо. Мне был неведом род его занятий. Я подумала: даже если он копает канавы, прокладывая новую дорогу, я не прочь делать то же самое. <…> Мне очень хотелось быть рядом с человеком такой жизненной силы, излучающим столько энергии. Это меня устраивало».

Если сначала Маккиббин не подозревала, чем занимался Оппенгеймер, то вскоре стала «привратницей Лос-Аламоса». В своем маленьком кабинете она приветствовала сотни ученых с членами их семей, прибывающих, чтобы работать на «холме». В некоторые дни ей приходилось делать сотни телефонных звонков и выдавать десятки пропусков. Она знала все и всех в новом поселке, но при этом только через год поняла, что там создают атомную бомбу. Маккиббин и Оппенгеймер станут друзьями на всю жизнь. Роберт обращался к Дороти Маккиббин по-свойски, пользуясь ее прозвищем Динк, и вскоре стал полностью доверять ее здравомыслию и оперативности.

В тридцать девять лет Оппенгеймеру можно было дать девятнадцать. Он по-прежнему носил длинные, черные как смоль, вьющиеся волосы, торчащие во все стороны. «Таких голубых глаз, как у него, я ни у кого не видела, — говорила Маккиббин, — глаз прозрачной голубизны». Они напоминали ей бледную, ледяную синь горечавки — дикого цветка, растущего на склонах Сангре-де-Кристо. Взгляд Роберта завораживал. Глаза — большие и круглые, под пушистыми ресницами и густыми черными бровями. «Он всегда смотрел в лицо собеседника, всегда отдавал все внимание тому, с кем говорил». Оппи по-прежнему говорил очень тихо. Хотя он мог рассуждать с большим знанием дела о чем угодно, Оппи сохранял очаровательный мальчишеский вид. «Когда что-либо производило на него впечатление, он восклицал “ух ты!”, и это “ух ты!” так приятно было слышать». Число поклонников Роберта в Лос-Аламосе росло в геометрической прогрессии.

В конце месяца Роберт, Китти и Питер прибыли на «холм» и поселились в новом жилище — одноэтажном доме деревенского типа, сложенном из бревен и камня в 1929 году для Мэй Коннелл, сестры директора школы-ранчо, художницы и по совместительству школьного завхоза. Хозяйский коттедж № 2 находился в конце Ванной улицы, названной так с непогрешимой логикой, потому что этот и пять других домов, сохранившиеся от бывшей школы, были единственными в поселке, где имелась своя ванна. Расположенный на тихой немощеной улице в самом центре новой общины, дом Оппенгеймеров был частично отгорожен от других домов кустами и даже имел небольшой сад. Всего две крохотные спальни да рабочий кабинет — никакого сравнения с хоромами на Игл-Хилл. Ввиду того, что школьное начальство принимало пищу в школьном буфете, в доме отсутствовала кухня. Этот недостаток по настоянию Китти вскоре был исправлен. Гостиная, однако, была удобна — с высокими потолками, сложенным из камня камином и гигантским окном из прессованного стекла, выходящим в сад. В этом доме семья прожила до конца 1945 года.

Первая весна обернулась для большинства новых жителей поселка кошмаром. Снег растаял, землю покрывала жидкая грязь, которая моментально налипала на обувь. В иные дни даже колеса машин застревали в грязи, как в зыбучих песках. К апрелю число ученых достигло тридцати. Большинство новоприбывших размещались в фанерных бараках с железной крышей. Оппенгеймеру удалось добиться от армейских инженеров небольшой уступки в угоду эстетике — расположение бараков было привязано к естественному рельефу местности.

Увидев новое место, Ханс Бете пришел в уныние. «Я был шокирован, — признался он. — Шокирован оторванностью от внешнего мира, шокирован убогостью зданий… все постоянно боялись пожара, способного зараз погубить весь проект». И все же Бете был вынужден признать, что окружающий ландшафт отличался «абсолютной красотой. <…> Горы за спиной, пустыня впереди, горы позади пустыни. Был конец апреля, в горах еще лежал снег — чудесный вид. Но мы, конечно, были очень далеки от всех и всего на свете. Мало-помалу мы смирились».