Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

– Корнета Борхвардта, который пытался вас зарубить, личным приказом великого князя прикомандировали к его особе, – сказал Черевин. – Так еще и шампанским его поят. А кто на вас покушался сегодня перед театром? Или эта пьяная скотина наврала?

– Не наврала, – протянул Артемий Иванович, покачиваясь.

– Покушались. Видимо, та банда, про которую мы вам рассказывали. Из Свято-Владимирской лиги. Которую в Полюстровской церкви у отца Серафима учат на царя нападать. Поп и послал нас убить. Помните, я рассказывал Вашему превосходительству, как за нами мальчишка от самого участка следил? Видать, выследил.

– Похоже, что сюда все змеиное гнездо собралось, – сказал Черевин.

– И не говорите, ваше превосходительство, – вмешался Артемий Иванович. – Шипят. И не заткнуть же…

– Сами заткнитесь лучше, пока по уху не схлопотали. Лаппа-Сардженецкий доложил, что в великокняжеском фойе все стулья заняты гвардейскими офицерами, которые почему-то сидят там, а не в партере или ложах, а какой-то камердинер привез тюк, в котором жандармом при входных дверях были усмотрены револьверы. А еще стало известно, что великие князья прибыли не только в сопровождении охраны из гвардейских офицеров, но и на всех улицах, прилегающих к театру, собралась, я думаю, та самая Свято-Владимирская лига: с десяток деревенских саней с какой-то сволочью в малиновых кушаках и с офицером при каждых санях. Я вызвал со Шпалерной конвойцев, подъесаула Киреева с 3-й терской сотней. Надеюсь, что они прибудут ранее следующего антракта. Тогда мы эту банду поарестуем да сволочем в Литовский замок, там уж мы все разузнаем. Одно меня тревожит, что сейчас приедет цесаревич смотреть на па-де-де в конце действия, и скажет дядьям, что Государя не будет. Владимир Александрович может успеть приказать им рассредоточиться до прибытия конвоя.

– А нельзя, – поинтересовался Артемий Иванович, закрывая ухо руками, – раз уж конвой прибудет, попросить их взять штурмом одно местечко? Тут, по соседству?

– Уж не на Николая ли Ивановича Королькова вы в обиде? – спросил Черевин, впервые за весь вечер улыбнувшись. – Полно, его уже и в городе нету, он все билеты распродал, да к себе на Поклонную гору поехал.

– Как я вас люблю, ваше превосходительство, – качнулся к генералу Артемий Иванович, так что тот испуганно вскочил с диванчика. – Это я пьяный, или всем так хорошо?

– Это тебе хорошо! – снова разозлился Черевин. – А кругом всем плохо, потому, что они не могут позволить себе даже рюмочку пропустить! Убирайся с глаз моих!

– А мне чего делать? – спросил Фаберовский.

– Идите к себе наверх, да смотрите в оба, может, еще что усмотрите. Охрану я вам оставлю на всякий случай, но Борхвардта явно теперь не на вас натравливают. Я буду в буфете в бельэтаже.

– Степан, дай денег, – высунулся из-за портьеры Артемий Иванович, когда Черевин ушел. – Последние за ложу отдал. Попросил полицмейстера, скотину, билеты достать, так божится, что нету. Отправил меня к какому-то Королькову. Сидит вот такая харя на втором этаже, отдельный кабинет, самовар… Она тут, в «Угличе», за каналом в Литовском рынке засела… «Вы знаете, говорит, господин хороший, что продаю я билеты по особо возвышенным ценам». Как назвал мне это возвышенную цену, так я и сел. Показал ей лист. А оно мне отвечает: «У нас-де дело коммерческое, мы политикой не занимаемся. Пусть ваше начальство в кассе билет оставляет». Пришлось мне в его жирную харю револьвером тыкать. Только так он цену и сбавил.

– Ты мне сейчас глаз револьвером выбьешь!

– И все равно в два раза дороже вышло.

– Не дам я тебе денег.

– Тогда пошли вместе в буфет. Мне надоело с ним про привокзальный буфет разговаривать. А она, дура, думает, что люстра может на публику упасть.

И Артемий Иванович повис на Фаберовском. Поляк пожал плечами, и они вывалились в променуар. Из ложи, где должна была сидеть Сеньчукова с папашей-уксусником, вышел Дурново.

– Вы сами подписали себе приговор, – сказал он, и из ложи дрожащий голос Сеньчуковой ответил:

– Как вам будет угодно, ваше превосходительство.

Фаберовский увидел, как лицо Петра Николаевича перекосилось со злобы, он сильнее распахнул дверь, чтобы хлопнуть ею на весь театр, но подошедший к ложе Феррейра де Абреу величественно подал ему монету, приняв за капельдинера, и вошел внутрь.

В буфете было много народу, но публика сторонилась столика, за которым восседали Фаберовский с Варенькой и Артемий Иванович. Многие предпочитали стоять, держа в руках бутерброд, чем приближаться к ним ближе чем на сажень.

– Ты, Степан, мне настроение портишь! – на весь буфет выкривал Артемий Иванович, глядя на хмурую физиономию поляка. – Ты мне жизнь портишь! Господа, он портит мне жизнь! Подойдите сюда и взгляните на него!

Публика отступила от столика еще на шаг, а все гвардейские офицеры и крупные чины исчезли из буфета, словно бы их там никогда и не было. Артемий Иванович встал, держась за спинку стула.

– Своими постными харями вы все мне тут жизнь портите!

– Это мы сейчас узнаем-с, кто кому жизнь портит, – сказал кто-то в толпе срывающимся от злости голосом. – Господа жандармы, вот сюда пожалуйте-с.

Жандармы растолкали публику и, увидев Артемия Ивановича, стушевались на секунду, а затем стали внимательно и строго рассматривать публику.

– Пойдем, что ли? – сказал один из жандармов видом посмирнее.

– Еще чего! – ответил второй. – Видел, как Ерофеев и Пантелеев двоих сволокли. В приказ точно попадут. А мы с тобой чем хуже?

Жандарм приосанился и гаркнул:

– Кто тут нас зазря вызывал?!

Никто не ответил. Только Артемий Иванович произнес в тишине, качнувшись к жандарму:

– А давай, любезный, мы их всех в кутузку сволокем. До единого!

Фаберовский понял, что пора вмешиватья. Надо было срочно отвлечь чем-то Артемия Ивановича, и поляк не придумал ничего лучше, как предложить пану Артемию показать почтенной публике, как лягушка икру мечет. Ему припомнился румын с дрессированной обезьяной на ярмарке в Петрокове.

– Пан Артемий, – позвал поляк. – Покажи лучше…

Уж как лягушка икру мечет, Артемий Иванович знал. Поэтому изображенная им картина – надутые щеки и красная от натуги рожа – вызвала бурю восторга.

– Пусть пан Артемий покажет, как бабы в бане парятся!

– Как чухонец дымоход чистит!

– Как профессор прививки от дурости делает!

Артемий Иванович растерялся. Хохот в публике смолк, только Варенька никак не могла остановиться, рыдая от смеха в платок.

– У меня и шприца нету, господа, и купорос не разведен…

– Тогда покажите, как немец часы заводит! – опять попросил кто-то и публика залилась смехом.

– Как г-н Андреев на балалайке играет!

– Как кайзер Бисмарка прогоняет!

– Как г-жа Никитина с прививкой фею Драже пляшет!

– Как мужик с медведем из-за улея дерутся.

Последняя просьба была неразумной и потому последней – под взрывы гогота Артемий Иванович со словами «медведь победил, улей мой» надел просившему ведерко для шампанского на голову. Довольные жандармы тут же поволокли пострадавшего к Ширинкину. Приутихшая публика начала покидать буфет, когда из променуара появился штаб-ротмистр Асфендиаров, состоявший при бухарском эмире переводчиком.

– Его светлость бухарский эмир Мир-Сеид Абдул-Ахад Богодур-хан милостиво жалует этому господину золотой орден Восходящей звезды 3-й степени! – объявил он и положил перед Фаберовским коробочку, скромно оклеенную коричневым дерматином. Публика разразилась аплодисментами.

Артемий Иванович начал было кланяться, но тут его пьяный мозг пронзила ужасная мысль: хлопают не ему, хлопают поляку, которому вручили бухарскую звезду! Он посмотрел на Фаберовского налившимися кровью глазами и сжал кулаки. Но тут прозвенел звонок на второе действие и Фаберовский с Варенькой покинули буфет и отправились к себе на галерку, сопровождаемые капельдинером с ведерком и впихнутыми в него тремя бутылками шампанского. Артемий Иванович всхлипнул от обиды и побрел к себе в ложу.

– Какой уморительный ваш Артемий Иванович, – сказала Варенька Фаберовскому, когда они отошли от буфета на достаточное расстояние. – Словно в цирке побывала.

– Вы бы, Варенька, его в Египте видели, – вздохнул поляк. – У меня вон с тех пор пряди седые в волосах. Боюсь, что это представление еще не окончено.

На лестничной площадке у входа на галерею они встретили Соломона. Застенчиво переминаясь с ноги на ногу, тот сперва предупредительно кашлянул, а потом прямо схватил Фаберовского за рукав и попытался оттащить его к окошку. Поляк брезгливо отстранился.

– Ваше благородие, вы уж простите меня, я ведь тоже в некотором роде агент… внештатный … – краснея, сказал Соломон и искоса поглядел на Вареньку. – Полковник Ширинкин велел сообщить вам… Я у нас в академии… Я полковнику Секеринскому… Я не то, чтобы по службе, конечно, но по зову сердца. Неоднократно писал-с. Полковник разрешил нам поглядеть представление.