Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

Появление их в квартире кухмистера со справкой о говении вызвало бурный восторг. Петр Емельянович побежал в столовую подать водочки для сугреву, Глафира с визгом повисла у жениха на шее, чуть не сломав ее своим весом. Агриппина Ивановна отправила покрывшуюся от зависти красными пятнами Василису распоряжаться на кухню, а сама, утирая слезы умиления, сказала Фаберовскому:

– Вы, ваше превосходительство, и не представляете, какая это радость: выдать дочку замуж!

– А вот и водочка! – появился с графином на подносе кухмистер. – Ну, выпьем давайте за то, что последнее препятствие на пути к счастливому союзу между нашими капиталами устранено, еще пять дней, и торговый дом «Владимиров и Владимиров» станет реальностью… Кстати, ваше превосходительство, вы не спрашивали еще о буфете на Гатчинском вокзале?

– Не до того было, Петр Емельянович, – сказал поляк. – Не до того. Вот сегодня воскресный вечер, так мы с Артемием Ивановичем заместо отдыха на службу в театр должны идти. Бенефис г-на Иванова.

– Как жаль, а я хотел предложить вам остаться и отметить сегодняшнее счастливое обстоятельство.

Агриппина Ивановна всплеснула руками.

– Петр Емельянович, уж сколько мы в столицах живем, а до сих пор с тобою в театре не бывали. Дочка вот у тебя замуж выходит, а тоже только в масленичных балаганах бывала. Уж ради праздника такого сводил бы. На зятя бы при службе посмотрели.

– Может, не стоит? – засомневался Артемий Иванович.

– Да и барышники втридорога сегодня будут драть, – подхватил Петр Емельянович. – Бенефис.

Но объединенный напор жены и дочки сломил его сопротивление, и он махнул рукой.

– Эх, ладно! Глашка, скажи Василиске, что вечером едем в театр.

Сытые и довольные, возвратились от кухмистера Фаберовский и Артемий Иванович на извозчике на Конюшенную. Уже стемнело, но света теперь не было и на остальных этажах.

– Швейцара до сих пор нету, на свете экономят, – заворчал Артемий Иванович, шаркая калошами по лестничному ковру. – Чертовы колбасники!

Сверху заливисто залаял Полкан.

– Пану Артемию не показалось, что за нами кто-то вошел? – спросил Фаберовский, когда они прошли квартиру бразильской миссии.

– Может тебе, Степан, прививку сделать? – спросил ехидно Артемий Иванович, останавливаясь у полукруглого подоконника, чтобы передохнуть. – От параноидального вибриона?

– А это кто у нас на лестнице стоит, а? – Поляк указал наверх, на темную фигуру, стоявшую у входа в сени их квартиры.

– Чимпандзе какое-то гигантское, – испуганно сказал Артемий Иванович и попятился.

Судя по топоту ног, снизу явно поднимались еще двое или трое человек.

– Похоже, что нам конец, – сказал Фаберовский. – Надо было сообразить, чего Полкан лает. На нас он не лает.

Чимпандзе сделал шаг вперед и со свистом стал раскручивать гирьку на веревочке.

– Что будем делать, Степан?

Поляк схватил стоящий на подоконнике горшок с аспидистрой и метнул его в чимпандзе. Он никогда в жизни не кидался горшками, но опасность пробудила в нем, видимо, первобытную ловкость, и аспидистра угодила противнику прямо в рожу. В свою очередь чимпандзе, многоопытный уличный боец, никогда в жизни не получал в морду домашними растениями. Горшок раскололся о чугунную голову и отбросил его на стеклянную перегородку. Вся стена сеней лопнула и с нечеловеческим грохотом обвалилась, разлетаясь мелкими стеклянными брызгами.

Следуя примеру Фаберовского, Артемий Иванович метнул вниз в темноту лестницы один за другим оставшиеся горшки и добился какого-то успеха. Внизу раздалась брань и кто-то жалобно застонал.

– Ага, суки! – в истерике закричал Артемий Иванович и принялся выламывать латунный прут, прижимавший ковер. Общими усилиями его удалось согнуть и выдернуть буквально за миг до того, как очухавшееся чимпандзе с ревом набросилось на них, нанося беспорядочные удары своей гирькой. Земля из горшка попала ему в глаза, он щурился и ревел, а удары его не достигали цели, приходясь то на подставляемый Фаберовским прут, то на перила, то на мраморный подоконник высокого лестничного окна, на который вспрыгнул безоружный Артемий Иванович. Забыв и про одышку, и про жениховскую солидность, будущий зять-стотысячник хрипло визжал, когда поляку удавалось отбить очередной раз прутом кистень, и, прыгая за спиной Фаберовского по подоконнику, пытался в прыжке достать через голову поляка врага кулаком. Снизу раздался посвист гирек – устрашенный горшковой бомбардировкой неприятель очухался и перешел в наступление.

– Что здесь происходит? – Луиза приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, что за шум на площадке, но Полкан вырвался на лестницу, метнулся вниз и прыгнул на спину чимпандзе. Собачьи клыки впились тому в загривок, и он с воем повалился на пол.

– Луиза, револьвер! – заорал поляк, всучил прут Артемию Ивановичу и в два прыжка преодолел лестницу. Получив в руки оружие, Артемий Иванович тут же принялся гвоздить прутом темную массу, что рычала и выла у его ног. Вряд ли Артемий Иванович остался бы в живых, но пока те двое внизу мялись, не решаясь подняться наверх на подмогу своему товарищу, поляк успел выскочить обратно с револьвером, и прямо от дверей квартиры выпустил в них весь барабан. Под оглушительный грохот выстрелов пули шаркали по стенам, одна разбила стекло, площадку заволокло пороховым дымом, а когда он рассеялся, был слышен только топот сбегающих по лестнице врагов.

Луиза вынесла керосиновую лампу, Фаберовский оттащил Полкана, а Артемий Иванович приставил прут к горлу врага.

– Ты кто? – спросил поляк у чимпандзе, вглядываясь в его окровавленное лицо при колышущемся от ветра пламени.

– Митенька, – ответил чимпандзе и с ужасом взглянул на рычавшего и вырывавшегося из рук Фаберовского Полкана.

– Кто тебя подослал, Митенька?

– Отец Серафим.

– А на кого это отец Серафим у себя в Полюстрово такую сволочь как ты натаскивает? Что за банду сколотил?

– Дружина у него, – сказал Митенька, сплевывая кровь. – Свято-Владимирская лига.

Фаберовский даже присвистнул.

– А что у вас капитан Сеньчуков в это лиге делает? – спросил Артемий Иванович.

– Охрану панельную обучает, отец Серафим сказал, что его сам великий князь назначил.

– Ну вот что, Митенька, – сказал поляк, сунув дружиннику под нос еще пахнувший пороховой гарью ствол револьвера. – Сиди-ка ты тут и не вздумай бежать – пристрелю. Мы тебя сейчас отвезем кое-куда, может, и театра не понадобится.

Фаберовский передал Артемию Ивановичу Полкана, которого тот увел в квартиру, и как только за ними прикрылась дверь, Митенька вскочил, оттолкнул поляка и прыжками понесся вниз. В темноте бессильно щелкнул курок разряженного револьвера, Фаберовский выругался и бросился в погоню.

У квартиры бразильца пришлось сбросить сковывавшую движения тяжелую шубу, тут сверху раздался крик «Стой, стой, мерзавец!», за которым последовали выстрелы, и поляку пришлось броситься ниц, чтобы вслепую пускаемые Артемием Ивановичем пули не задели его. Когда они вдвоем достигли, наконец, первого этажа и выскочили на улицу, Митеньки уже и след простыл.

К восьми часам вечера театр был полон. По указанию Ширинкина Фаберовский получил у полицмейстера Лаппы-Страженецкого бинокль, в сопровождении капельдинера поднялся на пятый этаж и прошел направо в самый конец коридора, где была дверь в литерную ложу с бронзовой латинской буквой на дверях. Открыв замок выданным ему ключом с деревянной биркой на кольце, он вошел внутрь и сел у полукруглого барьера. В ложе было четыре обитых голубым бархатом стула, восемь пустых бутылок из-под пива и одна целая с надетым на нее стаканом. Весь барьер изнутри был изрезан надписями «Ширинкин – сука», «Долой поляков из охранной стражи», «Через два дежурства в отставку!!!!!!» и «Выпил оставленное сам – другому бутылку купи». На полу валялся моток бечевки, а в углу стоял странный предмет, похожий на инструмент дантиста, только увеличенный в десять раз: зеркало размером с большую сковородку, прикрепленное к длинному, словно косовище, древку. При помощи него охрана, видимо, осматривала труднодоступные места. На ближней к сцене стенке на железной скобе был укреплен ящик красного дерева с передней стенкой из матового стекла. Как объяснил Ширинкин, это устройство следовало использовать для передачи экстренных сообщений агентам, находящимся в зале, которые обязаны были тут же донести содержание сообщения начальству. Сежду стеклом и лампой в специальную щель вставлялась сдвижная рамка, в которую закреплялись буквы на прозрачном стекле. Касса со стеклами занимала добротный чемодан черной кожи с медным ярлычком: «Императорская стража Инв. № 1881»

Фаберовский открыл бутылку, брезгливо протер платком стакан, выложил на уже пропитанный ружейным маслом бархат стула свой заряженный револьвер со взведенным курком, и взялся за бинокль. Если бы не звон в ушах от сегодняшней стрельбы да угроза гибели от рук убийц, то приятнее занятия, чем сидеть в пустой ложе со стаканом пива и биноклем и свысока разглядывать сидящих внизу, и придумать-то было невозможно. Вот внизу сидит какой-то генерал от инфантерии, заложив ногу за ногу так, что виден красный лампас на его шароварах и начищенный носок сапога. Прекрасно видно, что его расшитый широким золотым галуном воротник основательно потерт, а на его лысой макушке шевелится неприлично розовый младенческий пушок. Сидящая рядом генеральша тоже сверкает лысиной, но боже, у них у всех лысины! Вот генерал внушительно кашлянул, и впереди сидевшая дама раздраженно обтерла обнаженную шею и плечи кружевным платком. Но никого, похожего на тех, кого он видел на чердаке на Шпалерной. Напротив, в великокняжеской ложе бельэтажа – бородатый толстяк, весь увешанный звездами и с чалмой на голове, с пышной свитой, толкавшейся у него за спиной. Вероятно, это и был бухарский эмир, о котором писали газеты. А вот два престарелых генерала-балетомана в первом ряду, статский и морской, что-то обсуждают. Моряк стоит у барьера оркестровой ямы, то и дело раскланиваясь с кем-либо из знакомых, и тычет пальцем в сторону кого-то, сидящего в директорской ложи внизу, а статский недоверчиво качает головой и неприятно усмехается в бороду, зажав ее в кулаке. В ложе на третьем ярусе приставша Сеньчукова беседует с папашей Минусом, в бельэтаже восседает Дурново с семейством, а вот и Феррейра де Абреу идет по центральному проходу. В оркестре музыканты настраивают инструменты, а капельмейстер ходит между ними и озабоченно заглядывает под стулья, словно обронил что-то. Сверху было отлично слышно, как он ругается. Так, а вот появился и капитан Сеньчуков, сидит в партере, задрав голову, и шарит взглядом по балконам, отчего похож на кота, гадящего на одеяло. Что-то сегодня, все-таки, случится.