Зверь с той стороны - Александр Сивинских

Ночью, выйдя подышать за ворота, я увидел, что на соседской скамеечке кто-то сидит, понурясь, съёжившись и обхватив себя руками. Руки были вниз от локтя голые и, определенно, женские. Слышались приглушенные всхлипывания. Мне стало интересно — кто такая, почему одна, зачем грустна? Да и пожалел я обладательницу голых рук. Замёрзла, небось. Свежа была ночь для короткого рукава, даже слишком.

"О чём, дева, плачешь, о чём слёзы льёшь? — спросил я ласково. — Неужто об этом своём паразите? Так он не стоит и одной твоей слезинки". Она осторожно выглянула из колодца, образованного сплетёнными в одно целое руками, отчаянием, разочарованием, неверием в справедливость — словно из тёмной норки. Круглая мордашка в веснушках, носик картошечкой. Светлоглаза, светлоброва, лет около пятнадцати. Коса, заплетённая "в колосок". Миленькая отечественная пейзаночка, практически не испорченная цивилизацией. Внимательно изучив нежданного доброхота, она решила пока придержать как слёзы, так и грубые слова. Видимо, я ей понравился.

"Что вы понимаете…" — пробормотала она, утираясь измызганным платочком. "Всё, — уверенно сказал я. — Он, конечно, скотина неблагодарная, но ты его всё равно любишь. И он ещё пожалеет, сам приползёт на карачках. А ей… ей, гадине, ты все глазёнки наглючие повыцарапаешь". — "Кому — ей? — вяло поинтересовалась девица, чуть распрямившись. — Надьке, что ли? Больно надо. Да он сам от неё завтра сбежит. Она же дура". — "Это уж без базара, — сказал я. — Надька — дура, идиотка полная, круглая и неизлечимая. А ржёт как? — чисто кобыла ногайская! — добавил я наугад (девица несколько повеселела). - Но ты-то ведь не дура. Поэтому идём-ка, красавица, пока не заработала ты на этой скамейке воспаление придат… э-э-э, воспаление лёгких". — "Куда?" — спросила она почти с интересом, покорно подымаясь. "Домой, конечно, — ответил я, — к мамочке. Ну, а потом зубки почистишь, сделаешь пи-пи — и в постельку. Поверь дяденьке Антону, душенька моя, для пролития слёз девичьей обиды на мужской поганый род нет лучшего места, чем подушка. Пошли, пошли, сударыня! — Я заставил её надеть мою «олимпийку», подхватил под локоток. — Тебя как звать?" — "Алёна Горошникова", — сказала она. "Так в какую сторону нам идти, Алёна Горошникова?" — спросил я бодро. Девочка шмыгнула последний раз носом. "В ту, — сказала она. — Улица Дмитрия Менделеева, тридцать один".

Проводив спасённую для жизни отроковицу Алёну Горошникову до потемневших от старости тесовых ворот дома N31 по улице Менделеева, я отправился восвояси. В чистом ночном воздухе далеко разносились звуки моих шагов и грозовые шумы, исторгаемые Алёниной мамой, встретившей долгожданное чадо в самом скверном расположении духа. Мне было жаль девочку, но и её добрую матушку я отлично понимал — у самого дочка растет.

Посёлок крепко спал — даже собаки не брехали. Поэтому мне показался довольно странным тот факт, что несколько окон огромного Трефиловского дома были освещены. Неужели экологи всё ещё работали? Лучше бы мне было пожать плечами да пройти мимо. Но меня как обухом по голове огрели: я вспомнил неуместно пылкие взгляды, бросаемые одним из них, белобрысым Алёшей, на мою Ольгу. И его гладкие речи, обращенные к ней, неумеренно сдобренные комплиментами и рискованными остротами. И Ольгину странную благорасположенность к столь откровенным, вызывающим знакам мужского внимания…

Ревность — отвратительное чувство, — смрадное, гнетущее… но одновременно и подстёгивающее, будоражащее. Ревность основана не на разуме и тем более не на душевных борениях. Мне кажется, логово ревности — спинной мозг, со всеми рождаемыми им атавистичными порывами, унаследованными человеком от диких предков. Одолеть её безумно трудно, почти невозможно — особенно в тот проклятый момент, когда она взметнётся в груди чёрным пламенем. И я, узнав, что мой гипотетический соперник бодрствует в сей глухой час, вдруг возревновал. Мне как шлея под хвост попала. А ну-ка, зайду, сказал себе я, мало-помалу зверея. Надо объяснить мальчику, что поскольку он «голубенький», то его пидарские выходки оскорбляют мою жену. А если он почему-то решил порвать с однополой ориентацией именно сейчас, то выбрал он, мудак из мудаков, не лучший объект для первого гетеросексуального опыта. Потому что в наших палестинах очень даже просто за подобные хамские взоры-разговоры с замужними дамами по лицу схлопотать.

Во дворе свет не горел, и к крыльцу я пробирался практически на ощупь. Можно было, конечно, постучать в окно и попросить хозяев зажечь лампу. Но я же всё-таки не с визитом вежливости прибыл. Ввалиться внезапно и с порога заорать что-нибудь грозно-маргинальное — таков был мой зловещий план. Для создания убедительного облика разгневанного мужа я спрятал в карман чересчур интеллигентские очки, которые ношу скорее из рисовки, чем по необходимости, взъерошил рукой волосы и поддёрнул до локтей рукава. Ах, если бы от меня ещё разило могучим сивушным перегаром!…

В сенях тоже было — глаз выколи. Я споткнулся о какую-то железяку, торчавшую из пола прямо посреди прохода, и больно зашиб ступню. Обут-то я был традиционно по-деревенски — в калоши. Каким кретинам пришло в голову вколотить её тут, подумал я свирепо. Капкан бы ещё поставили. Волчий, например.

В прихожей прежде всего бросились мне в глаза оголённые мужские ягодицы и спина. Я, конечно же, с маху решил, что попал в самый разгар творимого биологами содомского греха. Потом до меня дошло, что грехом тут пахнет, это да… — но не содомским. Человек лежал ничком прямо на голом полу, голова его была в запекшейся крови, на теле виднелись свежие синяки и кровоподтёки. Очень нехорошие. По-видимому, он полз наружу, но ослабел и, наверное, потерял сознание.

Я осторожно перевернул его на спину. Ещё до того я знал, что это Алёша, но злорадства не испытывал. Ненависть моя развеялась напрочь — осталась одна только жалость. И, быть может, отчасти брезгливость. Он приоткрыл один глаз — другой затёк — и зашептал: "Ёрш, ёрш… Где он?…" — "Какой ёрш?" — спросил я механически, растерянно соображая, что мне делать в первую очередь — искать телефон? Самому бежать в больницу? Бежать к участковому? Или попытаться оказать первую помощь, а уж потом куда-нибудь бежать?

Тут раненый вцепился мне в ворот, встряхнул и довольно отчётливо произнёс: "Послушайте, Яша жив? Вы видели его?" — "Нет, — сказал я, — какой Яша?" — "Мой друг. Он вышел ещё до того, как эти мерзавцы… Надеюсь, он жив. Послушайте, что я скажу. — Голос Алёши окреп, он торопился говорить, часто облизывал разбитые губы. — Вы отличный человек, я вас знаю, я вас узнал, только не помню, как зовут… Вы тот счастливчик… у которого жена — Ольга… Она так чудесно всегда улыбается… совсем, как фея добра. Потрясающая женщина, я таких ещё не встречал… Раз она вышла за вас, значит вы стоящий человек. Да слушайте же меня! — выкрикнул он, видя, что я отвернулся. Спрашивается, а как я должен был поступить, заслышав его восторги в Ольгин адрес? — Пожалуйста, пойдите, разыщите Яшу. За меня не беспокойтесь. Раз я не умер до сих пор, то уже не умру. Болевой шок мне не страшен, я нажрался анальгина. Я хотел сам, но у меня ничего не вышло, кажется, обе ноги перебиты… Слушайте, слушайте! Если эти мерзавцы убили Яшу, сделайте, как я скажу. Если он тяжело ранен, сделайте, как я скажу. Если он в порядке… впрочем, тогда он был бы здесь. Значит, он… его… Тогда так… Во дворе стоит наша машина, «Бычок». Заберитесь в фургон. Там битком разного научного барахла, но важно только одно. С левого борта есть маленький стол под окошечком. Сядьте возле столика на корточки — увидите встроенный холодильник. Дверца с детской наклейкой — снеговик, нос-морковка и метла, — вы её сразу узнаете. В дверце есть замок, но ключ из него, скорее всего, не вынут. Откройте. Если заперто — найдите инструменты и взломайте к чёртовой матери! Увидите два пузырька. Синее стекло, притёртые пробки, на них латинские буквы чёрным маркером: «A» и «D». Заберите. Унесите домой, спрячьте в холодильник. На верхнюю полку, но только не в морозильную камеру. Потом вызывайте милицию, «Скорую»… О пузырьках никому не сознавайтесь. Никому. Это сокровище, но только мы с Яшей знаем, как им пользоваться. А начнётся следствие, их обязательно потеряют или испортят или ещё что… Когда всё закончится, я заберу их у вас. Заплачу, сколько пожелаете. Теперь идите. Да идите же вы, не тормозите, Бога ради!"