Зверь с той стороны - Александр Сивинских

Ерунда какая, решил он, не тем я занимаюсь. Он нахмурился и вошёл в сени.

Первым, что он разглядел в полумраке сеней, была какая-то странная, сгорбленная обезьяноподобная тварь, сонно ползущая ему навстречу, касаясь пола грязными пальцами одной руки. В другой руке, поднятой над плечом, тварь держала короткую, скверно пахнущую палку. Присмотревшись, он разобрал в твари знакомые черты: то был Селифанов, согнутый, напуганный и несчастный. Палка была — стальная труба, пахла — Алёшкина кровь на ней. Ёрш, скорей всего, обошёл бы крадущегося водителя стороной, но Марлин… Марлин вдруг воспротивился.

"Это же предатель, — сказал он, — что с ним расшаркиваться что ли?" — и, вынув из слабого, не противящегося селифановского кулака трубу, с силой ударил ею по оттопыренной заднице. Ткани — костные, мышечные, прочие ткани предателя покорно приняли в себя молниеносное оружие возмездия, расступились перед ним. Труба, без заминки пройдя их насквозь, выскользнула из пальцев, ударилась в половицу, расщепила её, утонула в ней по самый конец и застыла. Не останавливаясь, Яков ушёл вперёд, оставив за спиной то, что так легко было сотворить, но непосильно было видеть.

Всё-таки зрение успело отметить какую-то часть жуткой сцены, и сейчас он переживал её так, словно присутствовал при ней. Тягуче, медленно-медленно развалина Селифановского тела (господи, охнул Кравченко, неужели я ещё и каламбурю?) оседала на пол. Снова и снова.

Он вошёл в дом.

Прыщавый подросток, большой любитель плеваться, корпел над щиколоткой голого, вытянутого в струнку и одновременно какого-то скомканного Алёшки. Гвоздевых шляпок из Алёшкиного тела не выставлялось, но выглядел он всё равно отвратительно. Его светлые волосы были перемазаны бурым, слиплись на темени в толстую нашлёпку, из которой торчали короткие неопрятные волосяные сосульки. Грудная клетка представляла наглядную картину множественных переломов рёбер. Наверное, он умирал. Разъярённый Марлин даже не стал разбираться, чем был занят малолетний гадёныш, и так ясно, что не массажем и ласками. Он схватил прыщавого за плечо и дёрнул, отбрасывая в сторону. Тот врезался в стену, и Яков сразу отвернулся. Прощай, верблюд сраный.

Тэк-с, позвольте, а где же третий, с сочным голосом, который командовать мастак? Уж не в простенке ли за дверью распахнутой прячется?

Он рванул дверь на себя и удовлетворенно кивнул. Прищурясь, на него смотрел крючконосый гигант в камуфляжном костюме. Из прижатой к широкому торсу ручищи крючконосого выглядывал крошечный пистолет. Вернее, гигант смотрел в точку, где Яков был только что. Пистолет мокро перхнул. "Я — меч-рыба, — напомнил себе Марлин, переступая вбок (пистолет медленно, словно нехотя, но неуклонно последовал за ним; по-видимому, у здоровяка была превосходная реакция). - Меч карающий, меч возмездия. Дамоклов". Он плотно сжал пальцы, привстал на носки и бросил напряжённую кисть рубящим движением на покатое основание толстенной и жилистой шеи крючконосого: х-хэ-эк! — до седла! Лишь в самый последний момент он придержал-таки руку, растопырил пятерню, повернул её — и удар пришёлся плашмя, ослабленный. Крючконосый осел, выпустил оружие. Марлин тщательно прицелился и со всего маху наподдал мыском башмака в колено противника.

— Вот здесь, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! - сказал он, повторив недавний приказ крючконосого Селифанову.

Произнесённые слова показались ему отвратительными, жирными, пачкающими рот, и он расстроился. Чуть-чуть всплакнул. Полегчало. Он высморкался. Потом задумался. А зачем я, собственно, здесь? Решительно не помню, вот незадача какая!

Он с недоумением и надеждой, что вдруг да посетит догадка, огляделся. В доме царил разгром. Он задержал взгляд на растоптанном и залитом кофе ноутбуке. Кажется, не то. На неприятно подёргивающем ногами и рукой грязно одетом мальчике у дальней стены. Не то. С надеждой проследил взглядом за шустро бегущими вдоль плинтуса двумя белыми мышками. Шерсть на мышках повылезала, что ли? — была клочковатой, разной длины; виднелись пятна голого розового тела. Нет, мыши тоже, по-видимому, не то. Разбитое стекло и перевёрнутая мебель, зачем-то раздевшийся и взгромоздившийся на стол Алёшка, валяющаяся клетка с неподвижным белым кроликом — всё было не то.

Из кухни донёсся знакомый сухой хруст шагов по вафельным трубочкам. Похоже, в ней кто-то разгуливал. Кто бы это мог быть? Люсьен, озарило Якова. Полагаю, Люсьен-то мне и нужен. Он поднял пистолет крючконосого (тот с искажённым лицом, раззявив в неслышимом крике щербатую пасть, тянулся к изувеченному колену и всё не мог дотянуться), позвал: «кис-кис» и отправился проверить, действительно ли это кот.

Кухня была пуста, но шаги — шаги хрустели по-прежнему. Он хмыкнул и поковырял в ухе мизинцем. Хруст усилился и как бы раздвоился, обрёл эхо, возникающее с короткой задержкой. Да и ходили невидимки, оказывается, не как попало, а вокруг него самого. Ах, вот вы как со мной, разозлился он. А ведь со мною так не нужно. Понятно вам? Молчите? Сейчас поймёте. Он стал ждать. Когда шаги невидимки зазвучали против лица, он выстрелил. Пуля вошла в стену. Вспухло крошечное облачко, образованное клочками обоев и известковой пылью. Хруст сейчас же прекратился. Он победоносно осклабился.

Чья-то лёгкая рука опустилась на его плечо, скользнула по спине. Он рывком обернулся. Красивая, прекрасная бледная женщина в облегающем холщовом платье — длинном, узком, серо-зелёном, без ворота и рукавов, расшитом по подолу ягодами и листьями, смотрела на него с холодным интересом. У женщины были тёмные блестящие волосы, тонкий с благородной горбинкой нос, нежный подбородок и влажные бордово-коричневые губы. Глаза… Он отчего-то не мог рассмотреть её глаз, хоть это и казалось ему особенно важным.

Он влюбился в неё с первого взгляда — безнадёжно и навсегда, мимоходом подумав, что все его прежние увлечения, как мужским полом, так и женским, были, оказывается, ненастоящими. Наносными были, сиюминутными. Данью кому-то или чему-то: моде, собственной сексуальности, привычке; были только жалкой маскировкой под чувство, но отнюдь не чувством.

Он бережно взял её руку и поднёс тонкое, покрытое мягким пушком запястье к губам. Поднял глаза: "Мадам, Вы позволите?…" Женщина приоткрыла губы, ободряюще кивнула. Нет, наклонила голову — едва-едва, величественно и благосклонно. Он, обмирая от счастья, повернул руку и поцеловал ладонь.

Тёплая, мягкая, влекущая.

Секунды, только что шуршавшие падающими зёрнышками, забарабанили крупным грозовым ливнем, градом, загрохотали картечью; ударились в галоп — с взбесившимся вдруг сердцем наперегонки. Он рванул рубашку и опустил ладонь женщины себе на грудь. Прижал. В ушах ревело. В груди пылало и металось, заходилось дикой асинхронной пляской сердце. "Мадам, — взмолился он, — прошу Вас, помогите мне! Я умираю от любви к Вам!" У женщины раздулись ноздри, рот приоткрылся ещё шире, обнажая сияющие зубы.