Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

Стремление погибнуть и воссоединиться с известным тебе проповедником из Назарета ты называешь «безобидным безумством»? Ты настаиваешь, что жизнь и смерть есть свободный выбор каждого? Ты напоминаешь, как часто мы с тобой дискутировали на эту тему.

Да, дискутировали! Но вспомни, по большей части спорили. Я и сейчас уверен, что Игнатий не такой уж выживший из ума маразматик, каким ты изображаешь его. Я не буду ссылаться на доводы соперников назореев и их завистников — поклонников Изиды или Сераписа. Я сам не в восторге от того чудовищного лицемерия и беспардонной жажды наживы, которые торжествует в их храмах. К сожалению, в наших тоже. Но принять безумие Игнатия также невозможно».

«…Требование смерти, когда мир не изведан, когда его необъятность вызывает восхищение, — не только жестоко.

Подобное отношение к жизни уже само по себе есть вызов!

И, к сожалению, вызов действенный, находящий отклик у легковерных, собирающий толпы зевак и проходимцев! Рим нуждается в воинах, строителях, купцах, полководцах, наконец, но никак не в смертниках. Риму не нужны те, кто отказывается повиноваться, кто уходит во тьму, чтобы там заняться своими таинствами. Разве Траян или Август когда‑нибудь перечил какому‑нибудь германцу или азиату, восхвалявшему своих богов, поклоняться им в Риме? Нет, мы невозмутимо надзирали за ними, уверенные в том, что и чуждые Городу боги благословят нас, если мы поможем их подопечным обернуться лицом к свободе, к разуму и красоте.

Что же христиане?

Что же Лалага?

Ей недостаточно несчастий?

Ей мало Лонга?

Общение с Сацердатой, по — видимому, ничему не научило ее. Она опять готова сунуть голову в петлю. Я готов забыть о ее посягательстве на детородный орган, я готов закрыть глаза на жалобу архигалла Астарты. Я готов — и сделал бы это с удовольствием — простить ее. Я однажды сделал это. Чем же она отплатила за любезность? Она совратила этого недоумка Таупату, который когда‑то обозвал меня «щенком». Ладно бы совратила как женщина, в том нет беды, разве что назидание нашему седовласому бабнику. Нет, она привела его к старому безумцу, и тот победоносно посягнул на его образ мыслей, на его веру, что бабник — хозяин, а я — император. Этого нельзя прощать».

«…безнаказанность есть форма поощрения. Если даже я внутренне сочувствовал бы Лалаге и домыслам Игнатия по поводу спасения, которое распятый обещает своим последователям на небесах (наука утверждает, это невозможно), по своему положению я не могу оставить безнаказанными деяния Игнатия, Лалаги, и этого глуповатого Таупаты. В этом нет ничего личного, по крайней мере, я ощущаю собственные обиды как вполне ничтожные перед лицом угрозы, которую несет в себе Игнатий.

Зараза христианства становится все очевиднее, все больше подданных подпадают под влияние их крикливых пророков. Им уже не хватает «добродетельной жизни», которую так убедительно описывают философы. Им подавай «честную жизнь», «святую веру», «великую надежду» Кто же они, наставники назореев? Знаешь ли ты, что Клемент, епископ римский, — раб! Если дело и дальше пойдет подобным образом, скоро всеми нами будут управлять рабы. Ты считаешь это приемлемым? Я — нет!

Конечно, мне претят жесткость, которую требует закон в отношении христиан, но в поедании их зверями есть интригующая, увлекательная подробность, которая очень веселит меня. Что оставят звери от того же Игнатия? Сущие пустяки, какие‑то обломки костей, пятна крови. Как же он на последнем суде восстанет во плоти?

Я готов пойти на уступки — далее дело расследоваться не будет, так что за своего префекта, если он вновь не наделает глупостей, можешь быть спокойным. Скажу больше, я готов лично допросить Игнатия и Лалагу. Если они признают наших богов равными своему Христу, они будут прощены».

Написав последнее слово, Адриан снял оптические приборы и некоторое время смотрел в никуда. Совсем не к месту вспомнилась Зия. В сердце кольнула застарелая обида на Лонга. Изгонять из дома императорскую вольноотпущенницу — это даже не вызов.

Это глупость!

Очередной взбрык похотливого козла!

Сколько раз он, приближенный к власти, брыкался на эту власть, сколько потерпел ущерба из‑за своей строптивости, а до сих пор хорохорится. Может, в самом деле приказать отрубить ему голову, чтобы не хорохорился.

Адриан усмехнулся — если бы только Лонг! Жители Рима тоже не в восторге от добытого мира. Если это не вызов, то, крайней мере, бестактность по отношению к цезарю.

Здесь поток мыслей прервался, метнулся в сторону. Глянув на себя со стороны, Адриан пришел к выводу, что с подобных мыслей начинается деспот. Эту истину убедительно продемонстрировал Домициан.

Умнейший был человек!

Это его слова — пока император заявляет, что против него готовится заговор, ему никто не верит; когда же поверят, оказывается поздно. Нужно научиться вовремя останавливать всякое расследование. Каждый раз идти до конца — это привычка тирана, так как его подгоняет страх, а страх — самый жестокий повелитель. Он лишает подданных разума.

Вот тут и кольнул прежний, невыносимый ужас — останься в живых полководцы Траяна, чем бы обернулся его успех? Неизбежным бунтом в столице. Это был факт, жестокий и неотвратимый, как и то, что безумие христиан имело под собой некое увлекающее основание, которым неплохо бы воспользоваться в будущем.

От этой мысли его передернуло.

Император с трудом взял себя в руки. Затем уже спокойнее перебрал события последних месяцев. Кажется, все идет в нужном направлении. Договор с роксоланами следует считать большой удачей. В случае нападения кочевников с востока они обязались выставить — и выставят! — сто двадцать тысяч воинов, в то время как Рим не взял на себя никаких определенных обязательств.

Этот договор охладил многие горячие головы в степи. По крайне мере, сарматов он уже привел в чувство. Те после сражения на льду первыми запросили мира и дружбы, при этом они навсегда отказались от земель, которые когда‑то, до завоевания Дакии, принадлежали им. При этом варвары добровольно приняли звание клиентов Рима. Однако кричать об этом не следует. Незачем дразнить диких вождей, у них тоже есть своя гордость. Незачем также будоражить плебс. Никаких роскошных триумфов, щедрых денежных раздач. Толпа обозлится? И что?! Пусть злятся, лишь бы повиновались.

Об этом он и спросил у Игнатия, когда того привели к нему на допрос в Палатинский дворец. Доставили тайно, пронесли по коридорам завернутым в покрывало. Император не ждал много от этой беседы — разве только хотелось лично убедиться, что безумец не раскаялся, что он туп, самонадеян и слыхом не слыхивал о философии, тем более о такой важной науке как логика.

— Скажи, старик, какой смысл упрямиться? Зачем сознательно навлекать на себя смерть? Будь откровенен, неужели деяния наших предков не вызывают у тебя восхищения? Ты ведь римский гражданин, скажи, неужели помимо божественной воли, пусть даже и Единого Вселенского разума, мы, римляне, смогли бы добиться власти над миром?

— И я о том же! — горячо подхватил Игнатий. — Всякая власть от Бога, и каждый обязан повиноваться ей.

— Так повинуйся! — воскликнул Адриан. — Пролей вино на алтарь императора!..

— Не могу, государь, — признался Игнатий.

— Почему? — удивился Адриан.

— Тем самым я умалю Господа нашего, Иисуса Христа.

— Так мы никогда не придем к согласию, — развел руками Адриан.

— Мы очень легко можем прийти к согласию, — ответил старец.

— Каким образом?

— Уверуй, и мы тотчас обнимемся. Между нами будет море согласия.

Адриана оцепенел.

Это было что‑то новенькое!

Им обняться?!

Разве истина может быть родственна безумию?

Стоило только вообразить, как он выйдет на форум в обнимку с этим старикашкой… Мало в обнимку! Дело очень быстро дойдет до того, что придется встать перед ним на колени, учредить алтарь в честь распятого проповедника из Иудеи, принести жертву на алтаре. Необыкновенной силы испуг пробрал его. До озноба, до невозможности вздохнуть.

— Старик, — справившись с испугом, спросил он, — кому ты предлагаешь обняться?

— Нам, государь, и мы станем как братья

— Кто же еще войдет в наше братство? — усмехнулся император.

— Все, — развел руками старик и добавил. — Все люди. Если Бог един, если Святая Троица неслияна в единстве, почему же мы, рабы Божьи, не можем обняться, даже оставаясь самими собой? Как же иначе?

Император кивнул присутствовавшему при допросе преторианцу.

— Уведи.

Ему хватило терпения поговорить с Лалагой.

Он попытался доказать ей, что капля вина, пролитая на алтарь божественного Траяна, ничем не умаляет величие распятого назаретянина, кем бы он себя не называл. Женщина призналась, что не в силах поступить против своей веры. Ей было очень жалко Адриана (ее слова), она так сочувствует ему и Сабине, всем детям, так любит их, но поступиться не может. В пример она привела тех, кто с легкостью поклоняется Изиде, как созидающей и единосущной силе, и одновременно приравнивает к этой силе императоров, людей из плоти и крови.