Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

— Подойди ближе, — послышалось из угла, где на столбе для подвесных ламп тускло горело несколько светильников. Возле столба стояло кресло, оттуда и доносился голосок. Постумия и раньше была невелика ростом, а теперь она совсем утопала в кресле, в котором когда‑то любил сиживать ее супруг Тит Корнелий Лонг.

Тимофея поклонилась старушке.

— Ты действительно очень миленькая, — выговорила Постумия Лонга.

— Спасибо, — прошептала гостья.

Постумия жестом указала на небольшую скамеечку у ее ног.

— Присядь, расскажи о себе.

Тимофея присела.

— Я родом из Атталии…

— Это я знаю, — перебила ее Постумия. — Ты расскажи, что привело тебя в наш дом? Как поступишь с Зией, ведь ты будешь вправе распоряжаться ею, если мой сын заключит с тобой брачный союз.

— Нет, госпожа, — ответила Тимофея. — Я знаю, от чего ты хотела бы предостеречь меня. Твоя тревога мне понятна. Мало быть гражданкой Рима, чтобы вступить с твоим сыном в законный брак. Мне об этом известно. Поверь, если Господин не дал мне счастья в этой юдоли, зачем же я стану портить жизнь тому, кто искренне пожалел меня, наградил несколькими днями счастья. Твой сын отнесся ко мне по — доброму, со мной это бывало так редко. Я много думала о нем, и Бог дал мне, грешнице, лицезреть чудо — он встретил меня в Таррацине. Мой отец всегда мечтал вернуться в Италию, ведь он родом из Кампании. Он рассказывал, что Италия похожа на сказку, и я теперь убедилась, он был прав. Я любила своего отца, и не думай, что слово «верность», «честь», «благодарность» для меня пустые звуки. У меня предчувствие, что я недолго проживу под этой крышей. Тем более я не хотела бы навлекать опасность на ваш дом. Я не хочу, чтобы Ларций страдал из‑за меня.

— Это благородно, — кивнула старушка. — Но я о другом.

— Верь, Постумия, — ответила Тимофея. — Я только погощу, погреюсь у вашего очага и уйду. Я слыхала о законе насчет «запятнанных», а я ведь «запятнанная»15. Это мне очень хорошо объяснил начальник тюрьмы. Он — добрый человек.

Постумия некоторое время молчала, потом уже более громким, миролюбивым тоном выговорила.

— Ты успокоила меня. Я не буду возражать, если ты некоторое время поживешь в нашем доме. И, будь любезна, избавь меня от слез. Наш прежний садовник убедил меня, что там, — она указала на небо, — очень внимательно относятся к слезам таких старух, как я. Вот о чем я хотела попросить тебя — постарайся помириться с Зией. Какая она никакая, а они живут уже более десятка лет. Она умеет вести хозяйство. Я знаю, она не даст в обиду Бебия.

— Я постараюсь, матушка, — тихо ответила Тимофея. — Спасибо. Я тоже не буду обижать сына Ларция.

— Ступай, — старушка неожиданно энергично махнула рукой, как бы провожая женщину в далекий и трудный путь.

Тимофея встала, поклонилась и вышла из комнаты.

Сразу после разговора с Постумией, Тимофея попросила Ларция подождать, дать ей время поговорить с Зией, однако Лонг ничего не желал слушать. Сразу после ужина он увлек Тимофею в спальню.

Утром обнаружилось, что Зия съехала — перебралась в свой дом на Авентине.

На следующий день Ларций навестил ее, предложил вернуться — пусть она живет на тех же самых правах, что и раньше, однако уговорить Зию не удалось.

* * *

В тот год весной все в Италии пошло в бурный рост, забылись тяготы зимы, страхи, связанные со схваткой за власть. С приходом тепла толпы прохожих заполнили улицы — Рим всегда отличался чрезмерной многолюдностью. В базиликах страстно, как в прежние безмятежные, траяновы годы, судились откупщики и заимодавцы. В театрах и амфитеатрах раз за разом давали представление — одно роскошнее другого. В тот год взошла звезда нового гладиатора по имени Витразин, который сразил в бою нескольких прежних кумиров. В конце февраля подоспело известие о победоносном исходе сражения с сарматами. Все ждали скорейшего окончания войны, долгожданного триумфа и связанных с ним раздачей денег и подарков. Небезынтересно было посмотреть и на казни иноземных вождей, посмевших поднять руку на Рим.

Опубликованный в городских ведомостях отчет о последнем сражении, произошедшем в конце января, особенно подогревал надежды на богатую добычу.

В ведомостях говорилось о том, как кочевники по льду перешли Данувий и вторглись в римские пределы. Их встретили воины V Македонского легиона. Сражение было коротким и, как было сказано, «неумеренно кровавым». Сарматы дрогнули, начали отступать, легионеры, преследуя их, вступили на лед. Там, на льду и одержали победу. Немногие из варваров избежали плена.

После такой оглушительной, поражающей воображения победы известие о мире прозвучало как неудачная шутка. Мало того, что варварам позволили беспрепятственно покинуть территорию Дакии, так еще Адриан обязался вернуться к прежней практике и выплачивать иноземным царькам денежные суммы, чтобы те по — прежнему охраняли северные и восточные рубежи империи. В Риме не могли понять, о чем после таких побед можно договариваться с варварами? Далее посыпались еще более странные указы — о разделении Дакии на три провинции и, совсем громоподобное — Адриан приказал разрушить мост через Данувий, построенный Аполлодором. Мост считался одним из чудес света, поднять на него руку было неслыханное святотатство.

На фоне таких невероятных, обидных для римской гордости событий, досадной нелепостью прозвучало известие о том, что известная блудница, пригревшаяся в доме префекта Лонга, была задержана в Мамертинской тюрьме возле камеры привезенного из Антиохии престарелого колдуна. С ней находился раб Лонга по имени Таупата. Дело о незаконном проникновении в темницу не привлекло бы особого внимания, если бы не шумиха, раздутая по этому поводу жрецами иноземных культов, густо расплодившихся в Рим, в первую очередь служителями Изиды и Сераписа. Клар отправил доклад императору, в котором изложил результаты следствия, а также признание обвиняемых в том, что они являются христианами. В документе был зафиксирован их отказ воскурить фимиам и пролить вино на алтарь божественного Траяна. Во время допроса они заявили, что почитают единого Бога, а всех остальных кумиров считают идолами. Их изображения подследственные приравняли к горшкам, изготовленным гончаром. «Тем самым, — писал Клар, — злоумышленники сами подписали себе смертный приговор, однако без твоего одобрения, великий цезарь, привести его в исполнение я не отваживаюсь».

* * *

«Адриан — Регулу Люпусиану.

Я получил твое письмо, составленное с подкупающей искренностью и стремлением добиться лучшего в противовес худшему.

Мне бы не хотелось оставлять без исследования дело, о котором ты мне доносишь, чтобы и законопослушные граждане не были в беспокойстве, и преступники получили по заслугам. Я согласен с тобой, что не следует давать повод клеветникам, причисляющим себя к поклонникам Изиды, Сераписа, Кибелы, заниматься своим гнусным ремеслом.

Мое мнение таково — если наши подданные в провинциях могут доказать перед судом выдвигаемое ими обвинение против христиан, я не запрещаю им делать это; только не надо дозволять им прибегать к громким требованиям и крикам. Будет справедливо, если тот, кто донесет и докажет, что вышеупомянутые люди делают что‑нибудь противозаконное, то тогда и только тогда им следует определить наказание сообразно с их преступлением.

Эдикт моего божественного отца о запрещении тайных обществ никто не отменял, и я не собираюсь этого делать. Власть должна знать, кто скрывается во тьме, с какой целью он там копошится и чем это может грозить государству. Согласен с тобой, что в деле Игнатия и Лалаги надо принять все меры, чтобы, ради Геркулеса, какой‑нибудь клеветник не воспользовался этим законом в корыстных целях. Правилом следует считать, если кто‑то притягивает к ответу кого‑либо из христиан, он должен неопровержимым образом доказать предъявленное обвинение. В противном случае с ним следует поступать наистрожайшим образом и, соразмерно с его гнусным бесстыдством, наказывать его тем наказанием, какое он выпрашивал для своих жертв».

«…в деле Игнатия и Лалаги все обстоит совсем не так, как тебе кажется.

Ты пишешь, что Игнатий, обращаясь к своим местным последователям, вовсе не призывал освобождать его из темницы. Ты настаиваешь, что Лалага всего — навсего посещала его, чтобы поучиться «мудрости» от так называемого «святого старца», что она всего — навсего передавала его послания единоверцам и, прежде всего, их епископу Клементу

Ты приводишь цитату из послания Игнатия: «…я пишу церквям, что убежден, что умру во имя Бога, если вы мне не помешаете. Я вас умоляю не выказать себя моими злейшими врагами, ваша доброта, братья и сестры, неуместна. Предоставьте мне стать пищей для зверей, благодаря которым я буду допущен наслаждаться Богом. Я пшеница Божия; нужно, что бы я был размолот зубами животных, дабы я стал чистым хлебом Христа. Скорее ласкайте их, для того, чтоб они сделались моей могилой, чтобы они не оставили ничего от моего тела и чтобы мои похороны не обременяли никого. Я тогда сделаюсь действительно последователем Христа, когда мир не будет более видеть моего тела…»