Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

Длинная очередь выстроилась к Регулу Люпусиану. Люди часами ожидали своей участи. Тех, чьи завещания молодой вольноотпущенник отказывался принимать, презирали. Беднягу начинали обходить стороной. Многие не в силах справиться с ужасом убивали себя.

Безумства продолжались до самого приезда Адриана в Город. Император появился сразу после нового года — прискакал на взмыленном коне в сопровождении немногочисленной охраны. Спешился возле храма Конкордии, по его распоряжению глашатаи объявили со ступенек храма о немедленном созыве заседания сената. На этот раз никого не пришлось подгонять, отцы народа мчались на форум быстрее зайцев. От опоздавших старались держаться подальше, однако наказаний за медлительность не последовало.

Многие отцы — сенаторы явились в храм Кастора и Поллукса с кипой тщательно составленных оправдательных документов. Их подкрепляли завещаниями, в которых первым в перечне наследников упоминался цезарь. Некоторые прихватили с собой заранее заготовленные речи и панегирики, даже стихи, уповая на то, что император на досуге имел склонность к стихосложению. Они намеревались, как только представится удобный случай, непременно вручить их правителю и при этом заверить его в беспредельной преданности и бескорыстной любви.

Заседание долго не могло начаться. Все ждали, что скажет принцепс, однако тот на удивление долго собирался с мыслями. Адриан, стоявший возле кресла председательствующего, по — видимому, забывшись, неожиданно начал расхаживать по возвышению. Затем также внезапно спохватился, сел в кресло, развернул свиток, принялся мять его в руках.

Пауза вконец добила сенаторов. В заде повисла гробовая тишина. Многие обреченно опустили головы и со страхом ожидали приговор. Кое‑кто наоборот — не сводил глаз с документа в руках цезаря — тот все более превращался в скомканную, ни на что не годную, кроме как на подтирку, бумагу. Каждый из присутствующих многим бы поступился, только бы узнать, что в этом свитке? Не список ли следующих кандидатов в государственные преступники? Кто теперь мог быть уверен, что наказание обойдет его стороной!

Наконец Адриан прокашлялся и объявил.

— Отцы — сенаторы и римский народ…

Начал он чрезвычайно миролюбиво. Прежде всего, император принес извинения за допущенный произвол. Он заявил, что знать не знал о казнях выдающихся полководцев. Он назвал их одними из самых достойных государственных деятелей, соратниками его отца. Вину за поспешность и нарушение законной процедуры Адриан возложил на тех, кто превысил полномочия и, игнорируя волю цезаря, позволил себе настоять на неуместном решении.

— Виновные будут обязательно наказаны. Всем гражданам следует объявить — этот постыдный случай больше никогда не повторится. Все должны быть уверены, сила закон превышает волю правителя. Я клянусь, что всякое обвинение, которое касается сенаторов, будет расследовано со всей тщательностью. Расследовано в самом сенате, самим сенатом, и только ему будет позволено выносить окончательно суждение по этому вопросу. В том клянусь Юпитером всемогущим, Юноной и Минервой, также призываю в свидетели своего божественного отца.

Эта клятва вконец сразила сенаторов. Сначала никто даже не шелохнулся, потом в зале загромыхала буря оваций. Кто‑то бурно зарыдал, кто‑то, вытирая слезы, принялся судорожно рвать припасенные бумаги и завещания. Особую ненависть вызывали стихи — их рвали исступленно, на мелкие кусочки, чтобы никто из соседей не смог догадаться, посредством какого постыдного средства тот или иной сенатор желал спасти свою жизнь.

В грохоте аплодисментов послышались возгласы, призывающие сенаторов воздать должное победителю парфян и наградить его званием Отца народа. Кто‑то воскликнул: «Триумф! Разве милосердный не заслужил триумф?!» Призыв подхватили: «Статую! В два, нет, в три человеческих роста!..»

Адриан поднял руку и, дождавшись, когда стихнет шум, заявил, что пока не смеет претендовать ни на высокий титул, ни на статую. Что касается триумфа, он состоится непременно, но честь следует оказать не ему, но настоящему победителю — божественному Траяну.

* * *

Вечером следующего дня Люпусиан заглянул в дом Лонгов и сообщил, что разгул страстей, по всей видимости, начал стихать. С утра улицы и форумы заполнились народом, в город начали возвращаться беглецы. Многочисленные делегации сенаторов, состоятельных граждан, жителей римских кварталов, группы высокопоставленных жрецов разнообразных культов, прижившихся в Риме, весь день посещали императора и выражали благодарность за своевременное и почти бескровное разрешение кризиса.

Особенно доволен был Аттиан.

Лупа подтвердил, что несколько часов назад префект претория попросил Адриана отставить его от должности.

— Для обсуждения этого вопроса, — продолжал Лупа, — мы удалились втроем во внутренние комнаты дворца.

Лонг вопросительно глянул на вольноотпущенника. Тот поспешил объясниться

— Император теперь ни на минуту не отпускает меня от себя. Ларций, я награжден без меры, и мне хотелось бы сделать подарок моему воспитаннику, отданному мне в опекунство.

— Об этом после, — кратко ответил Ларций. — Когда мне передадут Тимофею?

Лупа помедлил, потом признался.

— С этим заминка. Собственно с этой целью Адриан и прислал меня к тебе. Он повелел передать, что ты можешь не беспокоиться — блудницу отдадут тебе, как только будут созданы подходящие условия. Вообще, Ларций, он заявил, что его враги могут быть спокойны — они спасены. Что касается Лалаги и сенаторской тоги, он подчеркнул, что сдержит свое слово. Но не завтра, не послезавтра. Может, через несколько дней или через неделю… когда улягутся страсти. На этом настоял Аттиан, этот ничтожный старикашка. Я пытался возражать. Единственное, что мне удалось добиться, это обещание содержать ее как царицу. Тебе разрешен свободный доступ, вплоть до возможности уединиться с ней. Также Эвтерм, твои рабы и рабыни имеют право навещать ее, доставлять ей пищу, но в этом случае при них должна быть написанная твоей рукой записка. Поверь, эти условия не очень обременительные, не так ли? Император надеется, что сможешь подождать несколько дней. Этого требуют обстоятельства.

— Какие? — поинтересовался Ларций.

Лупа замялся.

— Назовем их государственными интересами. Я хочу еще раз подчеркнуть, что был против этой затеи, это Аттиан упросил цезаря выполнить его последнюю просьбу. Префект претория — кстати, его заменит Сентиций Клар — настаивал, что действует исключительно в интересах государства. Как и в деле о заговоре. Он утверждал — в том, что Тимофею некоторое время будут содержать в темнице, нет ничего постыдного или обидного для тебя, Ларций. Что же касается отставки, он сказал: «Мне достаточно, тех милостей, которыми ты осыпал меня. С меня достаточно сенаторского достоинства, которым ты великодушно наградил меня».

— Аттиана приписали к первому сословию? — перебил его Лонг.

— Как ни грустно это не звучит, но он, Ларций, возведен в сенаторы, — ответил Лупа, затем продолжил. — Ты послушай, что было дальше. Этот пронырливый опекун заявил: «Я удовлетворен, что именно ты, мой воспитанник, занял престол. Разве это не награда мне, старику, отправляющемуся на покой? Выполни последнюю мою просьбу — подержи преступницу в Карцере. Пусть римский плебс полюбуется на нее, пусть ужаснется ее деяниям, тогда тебе будет проще управлять им. Увлекшись преступницей, гражданам будет легче забыть, что случилось с твоими врагами». Он доказывал, что привлекающая внимание новость держится в Риме недолго, не более недели. Потом можно будет вернуть женщину Лонгу.

Лупа чуть расслабился, почувствовал себя свободнее. Он налил себе прохладной калды и отпил, затем продолжил.

— Император удивился — неужели интерес к Лалаге способен вернуть плебсу любовь к императору? Нет, ответил Аттиан, интерес к чудовищу способен отвлечь римлян от дурных мыслей и ненужных властям предположений, а это первая ступенька к народной любви. Правда, к этому, добавил старикашка, еще надо добавить раздачу сестерциев, гладиаторские бои, а также парочку расправ с преступниками в Колизее. Это благотворно подействует на римский народ в столице и в Италии.

— Я не понял, — развел руками Лонг. — Тимофею поддержат в темнице, затем публично казнят?

— Нет, отправят в твой дом, — объяснил Лупа.

— Что же в ней такого, — пожал плечами Лонг, — что сможет заинтересовать римскую толпу? Конечно, она хороша собой, но мало ли красоток в Риме! Пройдись по любому портику, их там не счесть. На любой вкус, по любой цене! Чем пресыщенных римлян может привлечь Тимофея?

— Ты ничего не знаешь? — осторожно спросил Лупа.

— Что я должен знать?

— Как она поступила с сыном верховного жреца храма Астарты? Как из‑за нее обошлись с любимым палачом Адриана? Тебе разве не известно, что она — чудовище?