Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

«…Теперь, чтобы вновь прижиться в Риме, мне придется отказаться от чего‑то такого, что я с таким трудом взрастил в душе, к чему пристрастился, что казалось очень важным для поклонника красоты. Я имею в виду веру в благотворность прекрасного, в силу и мудрость законов и пользу нравственного воспитания толпы.

Чему же теперь мне придется научиться?..

Пока я вел борьбу, у меня не было ни время, ни желания вникать в подробности науки удержания власти.

Теперь я на перепутье.

Доводы Аттиана неубедительны потому, что я ощущаю за ними личный интерес и попытку моими руками свести счеты со своими противниками. Но я не в силах отказать своему опекуну и по — настоящему верному мне человеку. Он не менее Траяна был полезен мне, сосунку, оказавшемуся в Риме. Аттиан всегда верил в меня, поддерживал меня. Порой был строг и несправедлив, не разрешал залеживаться в постели. Его усилиями Траян женил меня на своей племяннице Сабине. Это он обучил меня, как надо поступить с тринадцатилетней девочкой, чтобы она отучилась от привычки дерзить и показывать язык взрослым.

Я не виню его в жесткости, нет!

В его наставлениях было много полезного. В те годы, когда Траян отправил меня заседать в суде децемвиров, Аттиан безжалостно заставлял меня упражняться в написании приговоров. Этот человек требовал, чтобы я страницами заучивал Гомера, Овидия, Горация — эклоги последнего я помню наизусть. Знал бы ты, сколько раз я давал клятву посчитаться с ним, когда стану императором. Теперь он просит у меня награду — головы моих врагов. Он доказывает, не чьих‑нибудь, но моих! Всего‑то пять или шесть штук.

Я не готов такой ценой возместить ему затраты обучение.

Я не в силах убедить их!

Я начинаю волноваться, лицо краснеет, я начинаю грызть ногти.

Я доказываю, что доводы, которые приводит Лонг, не имеют силы.

Лонг плутает в трех соснах и выдает собственные низменные побуждения за государственную необходимость, ведь всем, близким к Траяну людям, известно, что именно Цельз преградил ему дорогу к преторству, то есть к управлению провинцией. Матушка возмутилась, потребовала от меня, чтобы я лично встретился с этим идиотом!

Я решительно отказался.

Не хватало еще выказать милость — а мне при встрече пришлось бы это сделать! — человеку, бездумно посягавшему на то, что являлось врученной мне богами собственностью. В конце концов, я не прочь вписать его в сенаторское сословие, но неужели этому старому, безрукому козлу не все равно на кого запрыгивать? Великая тайна заключается в том, что в тот день, когда матушка была особенно настойчива в отношении осыпания милостями меднолобого префекта, мне донесли, что разлюбезный твоему сердцу Лонг оказался в Таррацине, куда — опять же случайно! — в тот день привезли этого несносного колдуна Игнатия и известную тебе Лалагу».

«…ты возразишь — это случайность. В тот день он якобы по твоей просьбе навещал в Таррацине Пальму, и я соглашусь с тобой.

Но вдумайся в хронологические совпадения!

В один и тот же день матушка заводит со мной разговор о Лонге, сам Лонг якобы случайно встречается с доставленной из Азии Лалагой, а вечером того же дня мне доставляют запоздавшее письмо Флегонта, в котором содержится ключ к разгадке этих нелепых совпадений.

Или божественных?..

Не знаю, но буквально носом в них ткнули! Я обязательно докопаюсь до истины — расспрошу звезды, разберусь в их траекториях, но меня, Лупа, не оставляет уверенность, что тайна не в расположении звезд, не в насмешке богов, чем порой любят развлекаться бессмертные, но в самой преступнице! От нее исходит ослепляющий смертных ужас, это я говорю на основании собственного опыта. Она удивительно спокойна, она позволяет себе говорить дерзости, — я уже не говорю о горькой правде — императору! Поверь, все, чего касается Лалаги, особенно ее поступки, как бы обретает статус неземного происхождения».

«…Ты еще не видал эту жрицу любви? У тебя еще все впереди.

Итак, Лалага! Эта юная, но вполне изощренная в пороках особа уже в который раз сумела одновременно ужаснуть и развеселить меня. Я уже подумываю, не оставить ли ее у себя. Жалкому калеке ни к чему пользоваться ласками подобного чудовища».

«…Она — чудовище, Люпусиан! Она редчайшая и безнравственная преступница всех времен и народов!

Она сродни Горгоне Медузе, нимфейской гидре и самой Медее, отвратительной колдунье, не остановившейся перед убийством собственных детей. Кстати, у этого чудовища, оказывается, есть ребенок. Его прихватил с собой Сацердата, когда ударился в бега. К сожалению, следы Сацердаты теряются в Вифинии. Сушей он выбраться оттуда не мог, его перехватили бы мои соглядатаи, значит, отправился морем.

Но вернемся к Лалаге или Тимофее, как она сама себя называет (преступница на самом деле оказалась дочерью полноправного римского гражданина, колониста из Аталлии)».

«…Привожу тебе отчет моего секретаря. Ты слыхал, наверное, об одном и важнейших эстетических принципов Горация — «будь настолько краток, насколько позволяет ясность».

Флегонт краток.

Лупа заглянул в кожаный пенал и выудил оттуда переписанный красивым ровным почерком отчет.

«…Что касается Лалаги, мой господин, довожу до твоего сведения, что отправка этой преступницы оказалась сопряженной с неожиданными трудностями. Мне пришлось выделить для сопровождения многочисленный эскорт, командиру которого, Постумию Фраку, я поручил охранять ее как зеницу ока. Я предупредил декуриона, что в пути следует опасаться попыток отбить женщину или убить ее прямо в повозке. Для этого, господин, у меня были все основания.

Вообще, господин, я не великий знаток женщин, но за версту чую тех, кто послан на землю, чтобы приносить несчастья человеческому роду и особенно лучшей его половине, то есть мужчинам. Например, Пандора или та же Дафна14, утомившая Аполлона нелепым бегом, которым она намеревалась спастись от объятий небожителя. В сравнении с Лалагой это мелкие рыбешки.

Наша героиня — царица среди них».

«…Все началось с того, что декурион Постумий Фрак, приставленный охранять колдуна и блудницу, по какому‑то странному стечению обстоятельств отрубил пальцы на левой руке надсмотрщику в антиохийской темнице, известному тебе кнутобойцу и развратнику Вардаку.

Когда мне сообщили об этом происшествии, я схватился за голову. Вызвал Постумия, спросил его, ты с ума сошел? Как ты посмел поднять руку на любимого палача императора?

Тот пожал плечами и ответил, что он вовсе не рвался сопровождать государственных преступников в Италию, но поскольку приказ получен, он будет добросовестно исполнять его. В приказе ясно сказано, преступницу необходимо доставить в Рим живой и невредимой и, главное, нетронутой.

По его словам, надсмотрщик Вардак попытался силой овладеть женщиной. Он якобы схватил ее за волосы, повернул к себе спиной, задрал тунику и со словами: «Перед отъездом, подлая ты тварь, я все‑таки проверю, так ли ты хороша, что позволяешь себе ерепениться!» — набросился на Лалагу.

Та, понятное дело, завизжала.

Постумий прибежал на крик и, вырвав у Вардака его жертву, поинтересовался, на каком основании тот позволил себе пренебречь указанием императора не причинять вреда вверенной ему преступнице?

Почему схватил ее за волосы?

Тот объяснил, что преступница нажаловалась на него самому цезарю, за что он был бит кнутом. Он в свою очередь пытался привести преступницу к покорности и заставить смириться перед мощным и великодушным Римом. Напоследок палач дерзко заявил — что это вообще за придирки?

Убудет от нее, что ли?

Постумий, ни слова не говоря, распорядился прикатить колоду, на которой рубили головы всяким преступным элементам. Он приказал Вардаку положить на колоду руку, которой тот, терзая Лалагу за волосы, пытался внушить ей уважение к Риму, и отсек палачу пальцы.

Что теперь делать с Вардаком, ума не приложу?

Но и эта беда оказалась сущей мелочью по сравнению с грандиозным политическим скандалом, которым пригрозил мне верховный жрец храма Астарты в Гиерополе. Он посетил меня на следующий после твоего отъезда день и потребовал вернуть принадлежащую храму иеродулу по имени Лалага, совершившую тяжкое, если не сказать, кощунственное, преступление против лица, входящего в число тех, кому доверено управлять храмом. Разодетый жонглером старик вел себя бесцеремонно, его безмятежная уверенность в праве командовать в претории и распоряжаться римскими гражданами, вызвала у меня отвращение, но я не подал виду. Если бы не его поведение, я, возможно, благосклонно выслушал его, но подобные угрозы в отношении мощного и великодушного Рима я счел верхом наглости.

Я попытался объяснить ему, что насчет Лалаги у меня есть четкие указания. Как я могу вернуть ее в храм, если император уготовил ей иную участь?