Последний маршал - Фридрих Незнанский

«Делай свое дело!»

— Суки! — безадресно выругался Лапшин. — Чтоб вас ишак всю дорогу трахал!

Недоразумение разрешилось довольно быстро. В другое время я бы посмеялся над этими причудами родительного падежа, когда слова «Безрукого» и «Безрукова» звучат совершенно идентично. Велик и могуч русский язык, но иногда подкладывает порядочным людям солидную свинью. Однако, повторяю, все обошлось. Знающие люди на окраине дачного поселка все объяснили. Еще хорошо, что во всем поселке не оказалось настоящего Безрукова. Представляю себе его обалдевшую физиономию, когда два вооруженных мужика ворвались бы к нему, нарушив законный отдых и с требованиями немедленно освободить неведомую тому женщину.

К искомой даче мы не стали подъезжать вплотную. Оставив машину метров за сто до нужного места, мы пробрались к ней, стараясь выглядеть при этом прогуливающимися дачниками. Только одно обстоятельство могло бы сослужить нам плохую службу. Если бы Таня неожиданно нас увидела, она могла бы ненароком привлечь к нам нежелательное внимание. Я не знал, каким образом ей удалось дозвониться до Грязнова, но не был уверен, что она в состоянии в течение долгого времени контролировать целую уголовную банду. Как оказалось далее, я был прав, что, в сущности, неудивительно.

Но сейчас не об этом.

— Кыца-кыца-кыца, — услышали мы блаженный голос и поняли, что пришли. Женщина, рассказавшая нам об этом Безруком, оказалась весьма наблюдательна и точна в формулировках.

Безрукий ходил по двору и кормил свою живность. На нас он вообще не обратил внимания. Мы принадлежали к виду двуногих животных, а из таковых, судя по всему, его интересовали только петухи и куры.

Мы тоже не стали заострять на себе внимание. Пусть занимается своим делом, а мы займемся своим. Во всяком случае, попробуем.

Аничкин был настроен решительно. В эту минуту он напоминал мне былинного богатыря, вознамерившегося спасти свою любимую из рук злобных разбойников. Твердыми, уверенными шагами он поднялся по ступенькам крыльца и постучал в дверь костяшками пальцев.

— Эй, хозяйка! — позвал он совершенно естественно. — Попить не найдется?

Что значит школа, с невольным уважением подумал я. Какое удивительное хладнокровие!

Однако открывать нам не торопились. Внутри что-то зашевелилось, что-то неслышное. Если бы не мой достаточно тренированный слух, я бы вообще ничего не услышал. Глянув на Аничкина, я понял, что он тоже что-то слышит. Он еще более подобрался, если это вообще было возможно в ту минуту.

Дверь открылась, и на пороге встал небольшого росточка мужчина с узкими глазами. Он вопросительно уставился на нас, а под мышкой у него были зажаты нунчаки.

— Попить есть? — заискивающе спросил у него полковник ФСБ Владимир Аничкин.

То ли японец, то ли кореец, то ли просто киргиз отрицательно покачал головой и сделал движение, намереваясь закрыть дверь. Володя тут же подставил в щель ногу, не давая двери захлопнуться.

На лице нашего узкоглазого оппонента мелькнуло смешанное выражение удивления и раздражения. Он взмахнул нунчаками, но Аничкин нырнул под него, перехватил локоть, что-то там такое сделал, отчего вдруг обладатель нунчаков взмыл в воздух и всем телом шмякнулся на ступени крыльца. В один миг я оказался около него, чтобы доделать начатое моим товарищем. Но это оказалось излишним.

Раздражение на лице поверженного противника исчезло. Осталось только безграничное удивление. Это была его последняя эмоция в жизни.

Он был мертв.

Я поднял глаза на Аничкина.

— Ты свернул ему шею, — сообщил я ему.

— Он первый начал, — ответил Володя, и мысленно я ему поаплодировал. Хороший ответ.

И, как пишут в детективных романах, мы обнажили наши пистолеты и ворвались в дом.

Нельзя сказать, что дом был необъятных размеров, но в нашем положении и две комнаты — много. Дойдя до места, где жилплощадь раздваивалась, мы разделились с Володей и пошли в разные стороны.

Лучше бы я пошел с ним…

Я осмотрел всего одну комнату, когда услышал выстрел и одновременно с ним — два вскрика, мужской и женский. Сломя голову я бросился на звук выстрела, но уже в следующее мгновение заставил себя умерить прыть. Если все нормально, то ничего страшного не произойдет, можно и опоздать на одну-две минуты. А если… там что-то плохо, тем более не стоит обнаруживать свое присутствие.

Я оказался прав, но хвалить себя за предусмотрительность мне было недосуг. Точнее, я просто не подумал об этом. Я думал о том, что все пошло прахом, что все наши старания оказались мыльным пузырем, что меня надо судить и расстрелять за преступное отношение к своим служебным обязанностям, что напрасно я отпустил Аничкина одного в эту сторону дома и что лучше было бы, если на его месте оказался я. Потому что то, что я увидел, было хуже всякого кошмарного сна.

Дверь в какую-то комнату была распахнута настежь, а за порогом, в коридоре, лежал навзничь полковник Аничкин.

Тот, кто спас Россию от атомного взрыва, был мертв.

Я затаился и врос в стену. Мне отчетливо были слышны чьи-то всхлипывания, и я даже думать не стал, кто бы это мог быть: естественно, Зеркалова. И еще были слышны шаги. Они отдавались в моем затылке гулкой нечастой дробью, и насчитал я их тысяч восемь, хотя на самом деле их было, конечно, только восемь.

Я осторожно придвинулся поближе к двери и стал ждать…

Шаги были осторожными, и через какое-то время в коридоре на уровне моего лица стал вдруг появляться пистолет. Что-то вроде этого я и ждал. Поэтому не скажу, чтобы появление стало для меня неожиданностью.

У вас может сложиться впечатление, что пистолет появлялся больше одной секунды. На самом деле я рассказываю об этом так, как сам тогда воспринимал действительность. Счет на самом деле шел на доли секунды.

На тысячные доли, полагаю.

Когда наконец рука появилась в поле моего зрения, я перехватил ее, дернул на себя и в сторону и изо всех сил ударил по локтевому сгибу. Рука, скорее всего, сломалась пополам, потому что более отвратительного хруста, смешанного с таким диким ревом, я не слышал в своей жизни ни до, ни после. Но акцентировать свое внимание на этом я не стал и в следующее мгновение ворвался в комнату. Точнее — прыгнул и стремительно покатился в угол, выставив оружие перед собой, чтобы поразить любого, кто вздумал бы в меня стрелять.

Но никто не стрелял.

Больше в комнате никого не было. Разумеется, если не считать привязанную к стулу женщину, которая широко раскрытыми глазами смотрела на меня.

Таня Зеркалова!

Я поднялся и, убедившись, что мой оппонент больше всего на свете занимается в эту минуту своей сломанной рукой, подобрал его пистолет и подошел к ней. Она не издала ни звука. Смотрела на меня, а по щекам ее градом катились слезы.

Я склонился над ней и поцеловал ее в щеку.

— Володя… — прошептала она, глядя на распростертое тело Аничкина.

Я начал ее развязывать, но судьба уготовила для меня еще одно испытание.

Сначала я услышал истошный женский визг и сразу за ним — такой же истошный, рвущий душу, вопль:

— Эдик!!!

Я подпрыгнул в высоту на метр, не меньше, и, оставив пока Таню, бросился к двери, держа наготове оба пистолета.

Над телом поверженного мною противника рыдала молодая бабенка из тех, кого я, вовсе не будучи женоненавистником, обхожу за километр. Блатная, распутная, ужасная.

Она рыдала над ним как над мертвым, несмотря на то что мертвым его нельзя было назвать даже при очень большом желании: он орал от боли как оглашенный. Так они и орали, перебивая друг друга:

— Эдик!

— Люська… твою мать!

— Эдичка!

«Тоже мне Лимонов», — успел подумать я совершенно машинально.

— Люська, сука!!!

— Эдиче-е-е-е-ек!!!

— Заткнись, дура!!! — скрипел он зубами, корчась на полу вовсе, я думаю, не от нахлынувших чувств.

Но та и не думала молчать. Ощущение было такое, что ей не терпелось поделиться очень важной новостью.

— Волоха! — размазывала Люська слезы по лицу. — Волоха умер.

— Туда ему и дорога! — орал Эдик.

Я уже понял, кто это такой. И принял решение. Когда-то я читал интересную книжку Богомолова «Момент истины». Вот такой момент истины я решил устроить этому корчащемуся у моих ног Эдуарду Лапшину.

Я подскочил к этой стонуще-орущей парочке, выстрелил вверх из правого пистолета, одним рывком поставил на ноги Люську, отшвырнул ее в глубь комнаты, склонился над Лапшиным, выстрелил из обоих стволов около его ушей, дабы оглушить выстрелами, и тут же один ствол сунул ему в нос, чтоб он явственней ощущал запах гари, а другой — в рот, чтобы не забывал о смерти. Он замычал так, что на минуту мне показалось, будто бедняга забыл о боли.

Один шок вытеснил другой — так клин вышибают клином. Меня это устраивало.