Целомудрие - Николай Крашенинников

Павлик вгляделся в изумлении. Да, были двое — большой и маленький: голубоглазый Пищиков и ужасный Клещухин. Слабо охнув, Павлик подался к двери.

— Тише! — жутко повторил Умитбаев.

Павлик стоял в оцепенении. Он уже совсем забыл про этого ужасного, с рыбьими глазами. После той взбучки, которую раз задали Клещухину башкирята, он оставил Павлика в покое, не приставал к нему, даже не показывался на глаза и словно стерся во внимании Павлика. Учились они по разным «занимательным», спали в разных спальнях. Правда, порою Павлу приходилось сталкиваться с Клещухиным в раздевальной, когда отправлялись в гимназию, но Клещухин все время делал вид, что не замечает Павлика; его мертвые глаза скашивались в сторону, он даже не толкал Павлика, как все обычно толкались, а обходил: урок был ему на пользу.

— Вот проклятый, вот собака! — словно задыхаясь, прошептал около него Умитбаев.

Старый размоченный паркет треснул под его ногой. Павлик увидел, как пугливо вскочил маленький Пищиков и бросился прочь. Перед Павлом и Умитбаевым оказался один Клещухин.

— Что это вы делаете здесь? Двое? — жутко и раздельно спросил Умитбаев и угрожающе двинулся.

Пожелтевшее на несколько мгновений лицо Клещухина стало худеть, словно вода, наполнявшая его щеки, начала стекать куда-то к шее.

— А тебе что за дело? — так же негромко спросил Клещухин и двинулся, ощерив зеленые зубы. — Чистим сапоги. А ты что нам за указчик?

— Я… тебе… вычищу! — еще тише и угрюмее проговорил Умитбаев.

— Пойдем, пойдем.

Предчувствуя ссору, Павлик потянул друга за рукав. Но Умитбаев оттолкнул его резким движением, его округлившиеся глаза с белками из слоновой кости все держались на лице Клещухина, и даже волосы защетинились на затылке, как на сапожной щетке.

— А что, если я расскажу?..

Тотчас же за спиною Павлика раздалось сипение, и Клещухин приблизился к киргизу. На шее его вздулись веревками жилы, рот съехал на сторону, в груди сипело.

— А если я расскажу про тебя и Ленева?..

Почти одновременно раздался тупой и короткий удар, точно потонувший в тесте.

— Ах, сволочь! — крикнул Умитбаев. — Так ты еще смеешь…

Шатнувшись под ударом, Клещухин схватил одной рукой Умитбаева за горло, другой за руку. И прежде чем удивленный, ничего не понимавший Павлик успел опомниться, Умитбаев присел на одно колено, и внезапный тупой удар в низ живота заставил Клещухина опустить руки и согнуться вдвое.

— Да что вы! Что вы! — закричал Павел, но оба уже покатились по полу и давили друг друга руками и коленями и, рыча, хлестали кулаками по лицу, по шее, по груди.

Видел Павлик, как из носа Умитбаева текла кровь в раскрытые губы; еще увидел он, что Умитбаев с желтым лицом сидит на груди Клещухина и бьет его кулаками в уши; потом он заплакал от ужаса и отвращения и убежал.

— Что же это было, что? — взволнованно твердил он. — Отчего они поссорились, отчего грызлись, как звери?

Горела душа его; горело его сердце.

Отчего это у людей бывает? Отчего это бывает так?

Теперь Павлик сделался подозрительным и недоверчивым. Что подозревал он, чему не доверял — еще ясно не было. Но было скрыто что-то между теми двумя — между Клещухиным и Пищиковым. «Что это было? У кого спросить?» Все молчат, что-то зная; молчит воспитатель, молчат дядьки, все словно ходят с закрытыми глазами. Они начинают говорить только тогда, когда надо учить латынь, арифметику, молитвы или обедать. А вот растет и обволакивает жизнь что-то липкое, неясное, путаное, о чем думать странно и страшно. Приковывает оно внимание точно чугунной цепью, а что оно, от кого узнать?

Должно быть, Павлик в волнении проговорил это слишком громко. Спавший рядом с Пищиковым второклассник Чухин зашевелился и приподнял голову.

— Ты чего? — угрюмо спросил его Павел, услышав тихий смех.

— Соньке вчера вечером Клещухин подарил шоколадку! — объяснил Чухин и скверно засмеялся.

И побледнело от этого словно что-то раскрывавшего смеха лицо Павлика.

— Слушай! — угрожающе прошептал он гимназисту и придвинулся к его постели, сжав кулаки. — Слушай, если ты еще раз пискнешь, я тебя изобью.

Должно быть, лицо Павлика было страшно. Чухин растерянно поморгал глазами, потом юркнул головой под подушку.

Постоял еще перед Пищиковым Павлик и угрюмо пошел к себе. Шел, задумавшись, в свою спальную, лоб его был в морщинах. Маленький Чухин знал больше четырнадцатилетнего Павла. Он чувствовал, он смутно сознавал это, и горело сердце его.

У выхода из спальной он внезапно встретил Клещухина. Так подавлен был своими мыслями Павлик, что не испугался.

— Ты с кем говорил? — спросил Клещухин негромко. В груди его еще долго сипели пружины после того, как он смолк. На лице чернели царапины, за ухом зиял кровоподтек, и теперь он казался еще более страшным — но не было страха на душе Павлика.

— Если ты говорил с Пищиковым, — медленно растягивая слова, поднимая свои ужасные губы, прошептал Клещухин и осмотрелся, — я тебя ножиком зарежу… Вот, ножиком! — Глаза у Клещухина были круглые и блестели, как большие красные пуговицы. Он действительно показал Павлику ножик, старый, заржавевший, с белой костяной ручкой. — И ежели болтать зря будешь с твоим киргизом, тоже зарежу! — заключил он.

Павлик тихо пожал плечами и отстранился. Не от страха: страха не было. По душе плыло какое-то равнодушие. Было все равно, что ни сделает еще этот жуткий человек. Мысль о том, что Чухин что-то знает, вертелась в мозгу тяжким каменным шаром. Отчего же все молчат об этом?

Во дворе, в конюшне, подле казенной лошади случайно встретил на другой день Павлик Чухина. То, что был Чухин один, было очень удобно для расспросов. Однако начинать было трудно; Павел с волнением поглядел на Чухина. Лицо у него было пестрое, со шрамами и рубцами, зубы грязные, кривые, острые, как у щуки, под глазами синели провалы, на темени сбоку виднелась лысинка от выбитых в драке волос. Нечистое было лицо, подозрительное и неприятное, точно лицо карманника. И все же Павлик решил быть с ним вежливым.

— Здравствуй, Чухин! — сказал он и снова покосился почему-то на его подглазья. — Ты что это здесь делаешь?

— Лошадь кормлю хлебом, — бойко ответил Чухин и показал Павлику корочку.

Павлик хотел было приступить к допросу, но то, что Чухин поспешно спрятал корку в карман, остановило его. С карманником надо быть быстрым; ловким движением Павел выхватил у него хлеб и увидел, что корка привязана на веревочку, а в середине хлеба спрятано старое стальное перо. Бешенство обожгло душу Павла. Он схватил Чухина за воротник, придвинул к себе и обеими руками сдавил его горло. Лицо Чухина мгновенно помертвело от боли и страха.

Несколько секунд оба молчали.

— Это ты хотел дать лошади перо? — негромко спросил Павел, и пальцы его снова сомкнулись вокруг чухинской шеи. — И тебе ее не жалко? Что она тебе сделала?

— Я бы опять вытащил корку… у ней изо рта, за веревку… — сиплым шепотом говорил Чухин.

И покачал головой Павел.

— Какая же ты дрянь! Я сейчас скажу воспитателю, и тебя выгонят из пансиона.

Лицо Чухина сделалось плаксивым.

— Ну, пожалуйста… пожалуйста..! — стал он просить, даже ухватился за руки Павла и быстро поцеловал их.

— А ты никогда не будешь? — острым колючим голосом спросил Павлик и для памяти давнул его еще раз за шею. — Никогда?

Чухин стал божиться и уверять. Он сознался, что уже раз дал иголку кошке, только кошка не проглотила ее. Теперь он давал обещания, что не будет этого делать никогда, а Павел все смотрел в его пестрое лицо преступника и затем, найдя выход, сказал:

— Я не скажу про тебя воспитателю, если ты расскажешь про Пищикова.

Лицо Чухина мгновенно побурело, и Павлу стало ясно, что он знает.

— Будь спокоен, я никому не скажу. Я дам тебе рубль, — вот смотри!

Вероятно, Чухин, несмотря на страхи, не держал язык за зубами. В пансионе начали шептаться все подозрительнее по поводу дружбы Клещухина с Пищиковым.

Примечал Павел: теперь словно меньше боялись злого пансионера маленькие гимназисты. Раньше они рассыпались в стороны мгновенно при его появлении, теперь даже самые маленькие не уступали ему дороги и таинственно улыбались чуть ли не в глаза. Что-то известно было им. известно тайное, веское, что держало в руках Клещухина, что освобождало теперь от страхов перед ним.

— Сонька, Сонька! — иногда доносилось до Павлика, когда он проходил мимо Клещухина. Дразнили его даже самые маленькие, самые бессильные, и в этом было что-то угрожающее, открывавшее дело.

Наконец — Павел видел — за Клещухиным и его маленьким другом установилась слежка. Следили дядьки, следил воспитатель; однажды в пансион явился инспектор Трюмер, сухой, черствый, надменный чех, с вороньим ртом и мышиными глазами. Клещухина зачем-то вызвали в приемную, и странно, хотя и производилось это без лишней огласки, к дверям ее собралась толпа малышей. Их разгоняли дядьки, разгонял воспитатель, но шептались они о чем-то, и точно явным висело в воздухе тщательно скрываемое, тревожное и стыдное. Перед вечерним чаем все пансионеры были собраны в старшую «занимательную», и инспектор держал к питомцам речь.