Целомудрие - Николай Крашенинников

«Тоже, пожалуй, гордится, что у нее дедушка — ташкентский генерал!» — неприязненно подумал Павлик.

Кадет Гриша, которому стукнуло теперь восемнадцать, был весь покрыт красными и синими прыщами и походил на верстовой столб. Александра Дмитриевна назвала его дылдой, но он так забасил на нее, что бабушка отступилась.

— Он уже давно бы кончил, ежели бы по два года в каждом классе не сидел, — выразился про него Терентий Николаевич и вздохнул.

Присели, стали пить желудевый кофе.

— Это очень питательный продукт! — сказала бабушка и обратилась к сыну: — Припудривай угри, Григорий, видеть не могу.

Среди обеда с прежними яичницами во дворе вдруг зашумели, и на тройке вяток въехала телега с кучей незнакомых мальчишек. Были и кадеты, и гимназисты, правил тройкою чахоточный, с кривым носом семинарист.

— А это наши родственники, племянники Терентия! — объяснила Александра Дмитриевна, и Павлик тревожно покосился на Лину. — Они живут в соседней деревне, и к нам часто выезжают, и оболтусы все.

Подходили гости, все были в серых коломенковых блузах, с кокардами на шапках; двое несли зубастую щуку, насаженную на кукан.

— К вашему постному дню, бабушка! — прогремел один, с рыжими волосами, с бородавкой посреди лба.

И бабушка сейчас же схватила щуку под жабры и унесла ее, довольно встряхивая косицами на затылке.

— Этот Жоржик всегда самый милый! А мой дылда не поймает никогда! Припудри угри!

И приехавшим предложили желудевого кофе. Все пили, крякали, посматривая друг на друга. Приехавшие стеснялись Павлика. Павлик конфузился приезжих. Гриша все скреб грязными лапами свои прыщи.

После кофе, который оказался обеденным десертом, Александра Дмитриевна намеками дала понять, что отправится до вечернего чая «на боковую». Дед Терентий вызвался было занимать Елизавету Николаевну, но тотчас же стал так яростно зевать, лицо его так свертывало и косило, что Елизавета Николаевна отступилась.

— Я и сама прилягу с дороги, — сказала она.

Ушла с нею и Линочка, которую никто не посмел попросить остаться: так важно и недоступно держалась она после Ташкента. Мальчики остались одни.

— Кто куда, а я пойду до чая выкупаться, — сказал Гриша и снова поскреб свои щеки нечистыми ногтями.

Вместе с ним поднялись и приехавшие племянники, а за ними побрел и не знавший куда деть себя Павлик.

Не так выходило все, как следовало, как он ожидал: он надеялся на беседу с Линочкой, ждал хороших душевных разговоров, а выходило, что остался он с ватагой мальчишек. Не по сердцу все это было ему.

Вечерело. Косые тени от деревьев уныло дремали в роще, куда они вступили. То, что близился сумрак, как-то рассеивало общую неловкость. Постепенно разыгрались, начали баловаться, а хваленный бабушкой рыжий Жоржик, подкравшись сзади, выхватил у Павлика платок и побежал с ним, нацепив его на шест.

— Рыжик, назад! — строго крикнул ему Гриша.

На правах старшего он командовал, и его слушались беспрекословно.

— А ты умеешь плавать? — спросил он Павлика.

— Пока еще не научился, — ответил тот сконфуженно, и мальчишки загремели.

— Не надо быть нюней, — внушительно отрезал Гриша, и рыжий Жоржик подхватил:

— Нюня, нюня!

Стали раздеваться на отлогом берегу речки. Теперь уже все мальчишки шалили. Они не стеснялись больше Павлика, бросались комьями грязи, а один косоглазый, с провалившимися глазами, которого звали Тихоном, баловался противнее всех.

— Я вот завтра твоему вотчиму скажу, перестань! — крикнул Гриша.

Но не переставал Тихон кривляться под общий хохот; тогда Гриша, совсем раздевшийся, подошел к нему и звонко хлопнул ладонью пониже спины. Но в это время его толкнули сзади, он поскользнулся, а на него налезли еще двое, и все сбились в кучу, переплетясь голыми телами, брыкаясь и визжа. Побледневший Павлик слабо охнул и стал одеваться. Руки его дрожали, сердце билось неровными растерянными толчками.

— Нюня, нюня! — раздалось за ним.

Кто-то подкрался сзади, охватил его спину рукою и грубым движением потянул его, полуодетого, в воду.

— Пустите, пустите меня! — растерянно крикнул Павлик и, забрав платье, побежал прочь. — Черти! Сумасшедшие черти! — бормотал он.

— Что же ты, искупался, молодой человек? — спросил Павлика проснувшийся дед Терентий Николаевич. После сна он жевал какую-то лепешку и быстро спрятал ее в карман при появлении Павлика. — Выкупался, говорю?

— Нет, я не купался… — растерянно ответил Павлик, и сейчас же словно выросший из-под земли Жоржик прокричал насмешливо:

— Он нюня!

Павел побледнел. Если бы они были одни, можно было не обратить внимания, но к чайному столу подходила Линочка; она услышала и так презрительно улыбнулась, что Павлик тотчас же дал обидчику пощечину.

Однако тут же растерянно поглядел он на деда. Березовое лицо Терентия Николаевича сияло довольством.

— Так, так его! — наставительно сказал он и одобрительно крякнул. — Никогда не давай себя, молодой человек, в обиду; когда мы учились в военной гимназии…

Остальных слов Павел не расслышал: лицо деда мгновенно сделалось зеленым, потом малиновым; затем из груди его послышалось сипение: Терентий Николаевич заливался довольным смехом.

— Мужчина обязательно должен быть мужественным! — заметила и кузина Лина и внимательно оглядела Павлика.

Странно, все были довольны. Даже побитый Жоржик, державшийся за щеку, теперь улыбался. Он сразу после оплеухи повысил Павлика в своем мнении и нисколько не сердился…

— Еще у нас в корпусе терпеть не могли ябедников. Мы им салазки гнули, — продолжал рассказывать дед Терентий. — Один, Кирпиков, которому загнули салазки, даже умер! — добавил он и снова засмеялся.

Отшатнулся Павлик от этого смеха. Он подошел к Жоржику и проговорил с раскаянием:

— Ты прости меня: я поступил дурно…

Кузина Линочка презрительно повела плечами.

— По-моему, кто поступил дурно — не надо признаваться. Никогда не надо каяться, — сказала она.

Положительно после Ташкента ничего не оставалось прежнего в этой барышне с пепельными волосами. Даже бантик алый теперь выглядел поблекшим.

Печально отошел Павлик от нее. Он был один со своими мыслями, никто не понимал его.

Вечером, когда все улеглись и только Павлик, вспоминавший здесь пережитое, еще медлил ложиться и сидел в раскрытом окне столовой, к глазам его прилегли чьи-то пальцы так внезапно, что едва успели прикрыться веки.

— Кто это? — спросил он, вздрогнув.

Никто не отвечал, но вокруг веяло чем-то нежным и сладким. Наполнилось от этого сердце радостью, почувствовало оно кто; да и нельзя было не почувствовать, когда на лбу лежали такие атласные пальчики.

— Линочка! — беззвучно шепнул он, но вслух не сказал ни слова, потому что вдруг захотелось, чтобы эти пальчики ласкали глаза как можно дольше, дольше, всю жизнь. И солгал Павлик.

— Ты не узнаешь? — спросил его мелодический голос.

— Нет, не узнаю, — отказался он и вздохнул, когда пальцы скользнули с его лица.

— Ну-с, пленный рыцарь, — сказала Линочка и покачала головою. Теперь она держалась гораздо проще, может быть, оттого, что опять-таки сумрак стоял.

— Я читала поэму «Пленный рыцарь»… Вот ты и есть этакий рыцарь; он также сидел в окне, — проговорила еще Лина и засмеялась вкрадчиво. — Ты не читал?

То, что она говорила с ним на «ты», наполняло сердце блаженством. Он посмотрел на нее пристально. Ее глаза сияли как звезды.

— Нет, не читал.

— А ты похож на рыцаря… Особенно если бы тебя одеть в латы и шлем. Ты был бы очень красивый. Рыцарь сидел в окне и ждал ее.

— Кого ее?

— Ту, которую он любил, понятно. Он любил королеву, а она любила короля. А король был старый. А у королевы глаза блистали как сапфиры.

Снова взглянул ей в лицо Павлик. Звезды цвели и блистали в глазах ее. Захотелось быть рыцарем, ведь была же королева. Захотелось тихой беседы, захотелось, чтоб на руках были цепи, — ведь пленный был рыцарь! — и чтоб те цепи сняла она.

И он уже придвинул к ней руки, чтобы отняла она цепи, и вот голос, нежный, прекрасный, как арфа, тихо спрашивает его:

— Скажи, а ты знаешь, что такое седьмая заповедь?

Погасли звезды. Беспомощно и растерянно звякнуло под испуганно двинувшейся рукою Павлика стекло рамы. Кровь брызнула из пальца, но не поразило это: алые капельки вдруг всплыли на сердце.

— Осторожно, здесь стекло разбито… Так ты знаешь седьмую заповедь?

— Что, что? — беззвучно спрашивает Павлик. Он все еще не верит. Ну, конечно, он ослышался, он не понял, это ошибка, не может же быть, чтобы эта королева с глазами-звездами говорила такое…

— Ну, какой же ты глупый, — ведь объяснял же вам в гимназии седьмую заповедь священник? Неужели не помнишь?