Черное сердце - Сильвия Аваллоне

href="ch2.xhtml#id10">[12]. Она была воспитаннее и добрее всех тех воспитанных и добрых девушек, которых Эмилия знала на воле. А когда Ясмина начала учиться, она просто расцвела!

Теперь у нее была работа, были муж и сын. При воспоминании об этом глаза Эмилии увлажнились.

– Ты чего? – спросила Марта. – Уже плачешь?

На пьяцца Сан-Франческо Эмилию словно ударили под дых. Они с Мартой смотрели на готическую розу церкви, в которой отражалось небо, на детей, шныряющих тут и там на вездесущих самокатах, на кафе-мороженое. Все было так, как они помнили. Эмилия опустилась на скамейку, у нее подкосились ноги.

Итальянки никогда не попадают в тюрьму.

Девчонки-малолетки: никогда.

Разве что…

Такие, как Джада и Мириам, наркозависимые подростки, которые постоянно сбегали из реабилитационных центров.

Или…

Такие, как Эмилия и Марта, которые совершили серьезное преступление. Настолько серьезное, что не существует таких реабилитационных центров, куда их могли бы определить.

Восемь лет Эмилия и Марта наблюдали за тем, как меняется состав заключенных в колонии для несовершеннолетних. Они и сами, как монастырские стены, стали оплотом для тех, кто выходил, а потом снова возвращался, зная, что в болонской колонии всегда найдет хорошую еду, чистую постель, большой двор, Марту Варгас и Эмилию Инноченти.

Старосидящие, старшие сестры. Было еще одно определение, которое невозможно произнести.

– Точка и с новой строчки, – сказала Марта, заставив Эмилию встать.

Они взялись за руки, перешли дорогу. Взрослые, ухоженные: накануне даже побывали в парикмахерской. Надели лучшие пальто, лучшие брюки и блузки, чтобы дистанцироваться от тех девчонок, которыми они когда-то были.

Они свернули в переулок. Шли нарочито медленно. Наконец подняли глаза на огромные железные Ворота, непреодолимые Стены. Постепенно вспоминали все здания, все окна, все балконы, которые были раньше на их горизонте, в том числе и дом Соседа.

У входа развевались потрепанные, выцветшие на солнце флаги Италии и Европы.

Марта задержалась около них.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросила она Эмилию.

Эмилия обернулась и впервые увидела, что ее лучшая подруга плачет.

– О том, что это место не должно существовать. – Марта достала из сумочки носовой платок и промокнула потекшую тушь. – Если не считать школы, дружбы и отдельных хороших моментов, которые все-таки были, тюрьма для малолеток – абсурд.

Она вспыхнула гневом.

– Большинство тех, кто сюда попадает, не заслуживают наказания. За что? За то, что имели несчастье родиться в забытых Богом кварталах или в семьях, где направо и налево раздают оплеухи? Если общество позволяет ребенку воровать, грабить, драться, толкать наркоту, кто несет за это ответственность? – Голос ее стал громче. – Где была школа, социальные службы, где была Италия, Европа до ареста? После все они горазды!

Марта повернулась к Эмилии – тональный крем тек по лицу, глаза горели.

– Решетки, черт возьми! Ключи, охранники. Как ты там растешь? Что тебя формирует? Ясмина, Афифа, да все! Их нужно водить в театр, в кино, отдавать под опеку лучшим семьям, включать в тот избранный мир, который всегда ими пренебрегал. А их бросают в сточную канаву, говоря: «Вы – отверженные». В цивилизованном обществе их не стали бы арестовывать. Их стали бы исцелять.

Эмилия разглядывала асфальт.

– Я согласна с тобой, – сказала она тихо, – нужно было исцелить всех вас. Но меня… – Она покачала головой. – Меня – нет.

Эмилия подумала: даже если в корне изменится социальная структура, если исчезнут несправедливость и неравенство – а это было бы в любом случае неплохо, – нужно признать: зло все равно не исчезнет. Упрямое. Стойкое. Незаметное. Окказиональное. Она сама была тому доказательством.

Марта ничего не ответила, она чувствовала себя усталой. Существовали вопросы, на которые даже у нее не было ответа.

Они подошли к входу, позвонили в домофон. Дверь открылась, как открывалась много раз. Только теперь в будке сидела новая охранница, которая с любопытством посмотрела на них. Как будто они воспитатели, или учителя, или адвокаты. Свободные, красивые, тридцатилетние.

Добро, оно тоже такое: стойкое.

28

Мы шли в Сассайю в кромешной темноте, смертельно усталые, неся на себе остатки тяжелого дня.

Сидя на неудобном стуле у кровати, на которой лежала загипсованная мать, Мартино крепился, чтобы не заплакать. Я приложил все усилия, чтобы убедить эту упрямую женщину написать заявление на мужа. Час увещеваний – и вот ответ: «Это вас не касается».

– Но это касается вашего сына.

– Мартино уже большой, он все поймет.

– Поймет, что насилие – это нормально?

– Что его отец устал и что семья – прежде всего.

Я встал, не зная, куда деть руки, как справиться с разочарованием и нервозностью. В неоновом свете больничной палаты другие пациенты, соседи по несчастью, наблюдали за нами с любопытством и жалостью.

– Прежде чего, простите? Прежде вездесущих сплетников, которые будут болтать в любом случае, напишете вы заявление или нет? Прежде реальной опасности быть убитой?

Аделаида – так звали маму Мартино – смотрела на меня в упор, словно говоря: «Да что ты знаешь?» Сомкнутые губы. Сжатые кулаки.

– Что такое семья? – спросил я ее.

– Вам лучше знать, вы же учитель, – улыбнулась она.

Мартино было нелегко, но он держался. Глупость вроде «Парни никогда не плачут», очевидно, уже укоренилась в его сознании. Зачем выковыривать ее оттуда? Должен ли я наставлять парня на путь истинный? Вряд ли.

Аделаида лежала вся перебинтованная, под капельницами, но защищалась, как лев защищает пойманную с трудом добычу.

– Я не знаю, что такое семья, – вздохнул я. – Но я убежден, что это место, где тебя не бьют. Где нет сильных, которые издеваются над слабыми. Это не джунгли, где всегда нужно быть начеку, иначе тебя могут съесть. Конечно, вы выбрали этого мужчину, не я. Это ваша история – сложная, запутанная, я ничего про вас не знаю. Люди должны заниматься своими делами: ничего не вижу, ничего не слышу. Но я вижу вас, растерзанную, чудом избежавшую смерти. Вижу Мартино, которого душит гнев и беспомощность. И эта семейная ситуация не кажется мне нормальной, тем более правильной.

Мы не просто смертельно устали, мы испытывали разочарование. Было уже поздно: восемь вечера. Наши шаги гулко звучали в замерзших переулках Сассайи. Поток слов, а в итоге Аделаида сухо попрощалась со мной, сдержанно поцеловала Мартино в щеку. У меня ничего не вышло.

Едва я открыл дверь, как на нас радостно набросился Туман, чем нас немного развеселил.

– Давай, – приказал я, – быстро в душ!

Мартино смиренно поднялся наверх. Он стал послушным в этом чужом для него доме. Я вымыл руки на кухне с жидкостью для мытья